Военный комиссариат Барселоны.

Призывной пункт

— Алилуйя, — прошептал я.

Я знал, что там, внутри, даже не открывая, но все же распечатал, чтобы окончательно добить самого себя. Письмо было лаконичным, два абзаца эпистолярной прозы военного образца, по стилю нечто среднее между пламенным воззванием и опереточной арией. Меня извещали, что я, Даниель Семпере Мартин, в двухмесячный срок буду иметь честь приступить к исполнению самого святого долга любого испанского мужчины: служить Родине и носить форму национальной армии, призванной вести священную войну в защиту последнего духовного оплота Западной цивилизации. Я надеялся, что Фермин сумеет найти во всем этом хоть что-то забавное и заставит нас улыбнуться над гениальной поэмой о «падении жидомасонского заговора».[96]

Два месяца. Восемь недель. Шестьдесят дней. Я даже мог прикинуть время в секундах и получить число в километр длиной. Мне оставалось пять миллионов сто восемьдесят четыре тысячи секунд свободы. Может, дон Федерико, по словам отца, способный собрать «Фольксваген», сделает мне часы с дисковыми тормозами? Может, хоть кто-нибудь объяснит мне, как поступить, чтобы не потерять Беа навсегда? Зазвенел колокольчик на двери, и я подумал, что вернулся Фермин, осознавший наконец, что наши игры в детективов не тянут даже на захудалый анекдот.

— О, наследник на страже фамильного замка, как и должно быть, вот только с кислой физиономией. Взбодритесь, молодой человек, а то вы с вашей улыбочкой похожи на картинку с рекламы моющих средств, — сказал Густаво Барсело, облаченный в пальто из верблюжьей шерсти и потрясавший ненужной ему тростью, как папским жезлом. — Даниель, отец дома?

— Сожалею, дон Густаво. Он поехал к клиенту и вернется примерно через…

— Прекрасно. Я не к нему пришел, и то, что я тебе скажу — не для его ушей.

Он подмигнул мне, стягивая перчатки и настороженно оглядывая лавку.

— А наш Фермин? Он где?

— Пропал без вести на поле брани.

— Предполагаю, работая над делом Каракса?

— Душой и телом. В последний раз, когда я его видел, он носил сутану и благословлял всех направо и налево.

— Ого… Это я виноват, что подбил вас на эту авантюру. И кто тянул меня за язык?!

— Вы обеспокоены, что-то случилось?

— Не совсем. Ну, в какой-то степени, да…

— Что вы хотели мне сказать, дон Густаво?

Букинист мягко улыбнулся. Его обычные заносчивость и высокомерие исчезли, сменившись опасливой осторожностью и ясно читавшейся озабоченностью.

— Сегодня утром я познакомился с доном Мануэлем Гутьерресом Фонсека, пятидесяти девяти лет от роду, холостым, работником муниципального морга Барселоны с 1924 года. Тридцать лет службы на пороге тьмы, как сам он говорит. Дон Мануэль — кабальеро старой закалки, вежливый, приятный и любезный. Вот уже пятнадцать лет снимает комнату на улице Сениса, делит ее с дюжиной попугайчиков, умеющих подражать похоронному маршу. У него абонемент на галерку в Лисео, он любит Верди и Доницетти. Он сказал мне, что в его работе главное — следовать инструкции. В инструкции предусмотрено все, даже такие случаи, когда никто не знает, что делать. Однажды, пятнадцать лет назад, дон Мануэль открыл принесенный полицейскими брезентовый мешок и обнаружил голову своего лучшего друга детства. Остальные части тела лежали в другой сумке. Дон Мануэль сдержал слезы и последовал инструкции.

— Хотите кофе, дон Густаво? Вы сильно побледнели.

— Пожалуй.

Я приготовил ему чашку, положил восемь кусочков сахара, и он выпил одним глотком.

— Лучше?

— Начинаю оживать. Так я веду к тому, что дон Мануэль дежурил в тот день, когда тело Хулиана Каракса привезли в морг на вскрытие, в сентябре 1936 года. Конечно, дон Мануэль не помнил имени, но архивы и двадцать дуро в счет его пенсионных накоплений заметно освежили его память. Ты слушаешь?

Я зачарованно кивнул.

— Дон Мануэль помнит тот день в подробностях, потому что это был тот редкий случай, когда пришлось отступить от инструкции. По сведениям полиции, труп обнаружили в одном из переулков Раваля перед рассветом. Тело прибыло в морг в середине утра. При нем были только книга и паспорт, в котором указывалось, что предъявитель сего — Хулиан Фортунь Каракс, уроженец Барселоны, 1900 года рождения. В паспорте стоял таможенный штамп Ла Хункеры, из которого следовало, что Хулиан Каракс приехал в страну месяц назад. Причиной смерти, видимо, являлось пулевое ранение. Дон Мануэль не врач, но со временем приходит опыт. На его взгляд, выстрел в область сердца был произведен в упор. По паспортным данным нашли сеньора Фортуня, отца Каракса, которого в тот же вечер привели в морг на опознание.

— До сих пор все совпадает с рассказом Нурии Монфорт.

Барсело кивнул:

— Совершенно верно. Но Нурия Монфорт умолчала о следующем. Дон Мануэль заподозрил, что полиция не особенно заинтересована в раскрытии дела, и взял инициативу в свои руки. При погибшем нашли книгу с его собственным именем на обложке, и дон Мануэль тем же вечером, в ожидании сеньора Фортуня, позвонил в издательство и сообщил о случившемся.

— Нурия Монфорт сказала, что работник морга позвонил туда три дня спустя, когда тело уже похоронили в общей могиле.

— Дон Мануэль утверждает, что звонил в тот же день, когда тело привезли в морг. Ему ответила сеньорита и поблагодарила за звонок. Дон Мануэль вспомнил, что его немного шокировала реакция сеньориты, он сказал: «Она как будто уже знала».

— А сеньор Фортунь? Это правда, что он отказался опознать сына?

— Это меня больше всего озадачивало. Когда стемнело, в сопровождении нескольких полицейских явился маленький трясущийся человечек. Это и был сеньор Фортунь. Дон Мануэль говорит, что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это к таким моментам, когда родственники приходят опознавать своих погибших. По словам дона Мануэля, такого и врагу не пожелаешь. Хуже всего, когда умерший молод и опознавать приходится родителям, молодой жене или мужу. Дон Мануэль хорошо запомнил сеньора Фортуня, он едва держался на ногах, полицейские подхватили его под руки, он плакал, как ребенок, и причитал: «Что они сделали с моим сыном? Что они сделали с моим сыном?»

— Он видел тело?

— Дон Мануэль хотел было просить агентов пропустить эту процедуру, единственный раз в своей жизни усомнившись в непогрешимости инструкции. Труп был в плохом состоянии и, похоже, пролежал где-то более суток до прибытия в морг, а не с рассвета, как утверждала полиция, и Мануэль боялся, что при виде тела старичок вообще рассыплется. Сеньор Фортунь твердил, не умолкая, что это невозможно, что Хулиан не может быть мертв… Тогда Дон Мануэль снял простыню с тела, и агенты официально спросили его, принадлежит ли оно его сыну Хулиану.

— И?

— Сеньор Фортунь молча смотрел с минуту на труп, потом отвернулся и ушел.

— Ушел?

— Буквально убежал.

— А полицейские? Они его не задержали? Разве не положено было опознать тело?

Барсело криво усмехнулся:

— Теоретически. Но Дон Мануэль помнит, что в зале был кое-кто еще, третий полицейский, который неслышно вошел позже остальных, пока готовили сеньора Фортуня, и молча следил за сценой, стоя у стены с сигаретой в зубах. Когда Дон Мануэль сказал ему, что согласно инструкции курить здесь нельзя, один из агентов приказал ему замолчать. После ухода сеньора Фортуня третий полицейский подошел к столу, глянул на труп и плюнул ему в лицо. Потом забрал паспорт, отдал приказ отправить тело в Кан Тунис[97] и утром похоронить в общей могиле.

— Не вижу смысла.

— Дон Мануэль тоже. Это не соответствовало инструкции. «Мы же не знаем, кто этот человек», — сказал он. Полицейские ничего не ответили. Тогда Дон Мануэль в гневе заявил: «Или на самом деле вам прекрасно известно, кто он такой? Нужно быть слепым, чтобы не понять, что он мертв по крайней мере сутки». Дон Мануэль знал свои обязанности назубок, и уж кем-кем, а дураком не был. Услышав его протесты, третий полицейский подошел к нему, уставился прямо в глаза и спросил, не желает ли он отправиться в последний путь за компанию с покойным. Дон Мануэль похолодел от ужаса: у того человека были глаза сумасшедшего, и сомневаться в серьезности его намерений не приходилось. Дон Мануэль пролепетал, что всего лишь стремится следовать инструкции, где ясно сказано, что человека нельзя хоронить, пока не известно, кто он. «Кем я скажу, тем он и будет», — ответил полицейский. Затем взял регистрационный бланк и подписал его, закрывая дело. Эту подпись дон Мануэль не забудет никогда, потому что во время войны и после нее тоже, видел ее на десятках регистрационных бланков и свидетельств о смерти, тела с этими документами брались неизвестно откуда и не поддавались опознанию…