Барсело вздохнул и налил мне добрую порцию бренди. Я отказался, стакан перешел в руки Бернарды, и в одно мгновение от бренди ничего не осталось.

— Иди-ка прими душ и переоденься в чистое, — сказал Барсело. — Если ты явишься домой в таком виде, перепугаешь отца до смерти.

— Не надо, со мной все в порядке.

— Тогда прекрати дрожать. Давай, иди, в моей ванной есть горячая вода, дорогу ты знаешь. А я пока позвоню твоему отцу и скажу… Не представляю, что я ему скажу. Ладно, что-нибудь придумаю.

Я кивнул.

— Это все еще твой дом, Даниель, — произнес Барсело мне вслед. — Здесь по тебе скучают.

Ванную Густаво Барсело я нашел, а вот выключатель — не смог, и решил мыться в потемках. Сбросив заляпанную грязью и кровью одежду, я залез в роскошную ванну. Через огромное окно с внутреннего двора лился неясный жемчужный полумрак, который едва обрисовывал контуры предметов и узор, выложенный кафельной плиткой на полу и стенах. Вода обжигала и лилась с таким напором, что по сравнению с нашей скромной ванной на улице Санта-Ана здесь я чувствовал себя как в роскошном отеле, хоть и не был в таких никогда. Я замер под горячими струями в клубах пара.

Эхо ударов, падавших на Фермина, все еще отдавалось у меня в ушах. Я не мог забыть ни слов Фумеро, ни лица того полицейского, который меня держал, возможно, для того, чтобы уберечь от побоев. Вода становилась все холоднее, наверное, запас кипятка в водонагревателе гостеприимного хозяина иссяк. Я дождался последних капель и закрыл кран, пар поднимался от моей кожи, как шелковые нити. Через занавеску я вдруг заметил неподвижный силуэт в дверях, невидящие глаза сверкали, как у кошки.

— Выходи, Даниель, не бойся. При всей моей испорченности, видеть тебя я все равно не в состоянии.

— Здравствуй, Клара.

Она протянула в мою сторону чистое полотенце, я взял и завернулся в него с тщательностью школьницы. Даже в темноте, наполненной паром, я видел, как Клара улыбается, догадываясь о том, что я делаю.

— Я не слышал, как ты вошла.

— Я не постучалась. Почему ты моешься в потемках?

— А откуда ты знаешь, что свет не горит?

— Лампочка не жужжит, — сказала она. — Ты исчез и даже не зашел проститься.

«Зайти-то я зашел, — подумал я, — только ты была очень занята». Слова замерли на губах, горечь и обида вдруг показались смешными.

— Да, ты права. Извини.

Я вышел из душа и встал на мохнатый коврик. Капельки воды сияли серебром, свет из окна набрасывал белую вуаль на лицо Клары. Она осталась такой же, как я ее помнил. Четыре года, кажется, прошли для меня почти даром.

— Голос у тебя изменился, — сказала она. — А ты сам тоже изменился, Даниель?

— Я такой же глупец, как раньше, если тебя это интересует.

«Но вдобавок к тому еще и трус», — добавил я про себя. С той же бепомощной улыбкой, от которой даже в полумраке становилось больно, она, как десять лет тому назад, в Атенее, протянула руку, и я сразу все понял. Я поднес ее руку к своему мокрому лицу и почувствовал, как ее пальцы вновь знакомятся со мной, пока губы рисовали в тишине слова:

— Я никогда не хотела причинить тебе боль, Даниель. Прости меня.

Я взял ее руку и поцеловал ее в темноте.

— Это ты меня прости.

Наметившаяся было мелодрама рассыпалась в прах, едва в дверях появилась Бернарда. Хоть она и была пьяна, но заметила, что я без одежды, весь мокрый, в темной комнате подношу к губам руку Клары.

— Господи боже мой, сеньорито Даниель, как вам не стыдно! Иисус и святые угодники! Есть же люди, которых собственный горький опыт не учит!

Бернарда в растерянности отпрянула от меня, и мне оставалось надеяться только на то, что, когда действие коньячных паров схлынет, увиденное покажется Бернарде сном. Клара отступила на несколько шагов и протянула мне стопку одежды, которую принесла под мышкой.

— Надень, это дядин костюм, времен его молодости. Дядя говорит, что ты здорово вырос, и теперь он тебе подойдет. Одевайся, я ухожу. Мне не следовало входить без стука.

Я взял одежду: белье, теплое и приятно пахнущее, розовую хлопчатобумажную рубашку, носки, жилет, брюки и пиджак. Зеркало отразило типичного коммивояжера, только что без его неизменного оружия — улыбки.

На кухне я застал доктора Солдевила, который на секунду выглянул, чтобы рассказать собравшимся о самочувствии Фермина.

— Худшее позади, — объявил он. — Нет поводов для беспокойства. На вид все всегда серьезней, чем на деле. У вашего друга сломана левая рука и пара ребер, выбито три зуба, множество синяков, порезов и ушибов, но, к счастью, ни внутреннего кровотечения, ни сотрясения мозга. Он носил под одеждой свернутые газеты, для тепла и, как сам выразился, для придания силуэту мужественности, и они смягчили удары. Недавно наш пациент ненадолго пришел в сознание и просил вам передать, что чувствует себя как двадцатилетний и не отказался бы от бутерброда с кровяной колбасой и чесночным соусом, шоколадки и лимонных карамелек «Сугус». В принципе я не возражаю, но для начала все же лучше сок, йогурт и немного вареного риса. Кроме того, в доказательство своего прекрасного состояния и присутствия духа, пациент передает вам, что, когда сестра Ампарито накладывала ему шов на бедро, у него была прямо-таки юношеская эрекция.

— Он такой мужественный, — извиняющимся тоном прошептала Бернарда, а я спросил:

— Когда нам можно к нему?

— Лучше не сейчас, наверное, к утру. Ему нужно отдохнуть, а завтра я хотел бы отвезти его в больницу, сделать на всякий случай энцефалограмму. Но вообще-то я уверен, что сеньор Ромеро де Торрес будет как новенький через несколько дней. Судя по шрамам и отметинам на его теле, он бывал и в худших переделках и все-таки благополучно их пережил. Если вам нужна копия заключения для заявления в полицию…

— Нет, не нужна, — прервал я.

— Молодой человек, я вас предупреждаю, что все это очень серьезно, и полицию надо известить непременно.

Барсело настороженно посмотрел на меня. Я глянул на него в ответ, он кивнул и обратился к доктору:

— Всему свое время, доктор, не волнуйтесь. Сейчас важно, чтобы с ним все было в порядке. А заявление я подам сам, завтра, прямо с утра. Даже у властей должно быть право на чуточку ночного сна и покоя.

Доктору явно не нравилось мое желание обойтись без полиции, но когда Барсело взял на себя ответственность, он пожал плечами и вернулся к больному. Как только он ушел, Барсело подал мне знак, чтобы я следовал за ним в кабинет. Бернарда, немного успокоенная бренди, все еще испуганно вздыхала.

— Бернарда, займитесь чем-нибудь. Сделайте, скажем, кофе, и покрепче.

— Да, сеньор. Сейчас.

Вслед за Барсело я зашел в его комнату, где высились колонны книг и бумаг. Где-то неподалеку дребезжало пианино. Клара играла неуверенно, не попадала в ритм; уроки маэстро Нери явно не пошли впрок, по крайней мере в том, что касалось музыки. Барсело предложил мне сесть и стал набивать трубку.

— Я позвонил твоему отцу и сказал, что с Фермином случилась небольшая неприятность и ты привез его сюда.

— Он поверил?

— Не думаю.

— Угу.

Он вдруг зажег трубку и откинулся назад в кресле, наслаждаясь своим мефистофельским видом. Где-то в дальних комнатах Клара мучала Дебюсси. Барсело поднял глаза к потолку. Я спросил:

— Что сталось с учителем музыки?

— Я его уволил. Злоупотребление служебным положением.

— Угу.

— А тебя-то случайно не избили за компанию? Говоришь как-то односложно, в детстве был разговорчивее.

Дверь кабинета открылась, вошла Бернарда с подносом, на котором дымились две чашки и стояла сахарница. Ее пошатывало, и я прикинул, насколько велика вероятность, что меня окатят обжигающим кофе.

— Разрешите. Не желаете ли добавить чуть-чуть бренди?

— По-моему, бутылке «Лепанто» сегодня уже досталось. И вы тоже, Бернарда, идите спать. Мы с Даниелем не будем ложиться на случай, если что-то понадобится. Раз уж Фермин в вашей комнате, можете лечь в моей спальне.