— У вас нет ее фотографий?

— Может, и есть, только нет желания на них смотреть.

— Почему?

Я ни разу никому не говорил этого, даже отцу и Томасу.

— Потому что мне страшно. Я боюсь увидеть на портрете своей матери чужую женщину… Вам, наверно, это покажется глупостью.

Фермин покачал головой.

— И вы думаете, что, если сумеете разгадать тайну Хулиана Каракса и вырвать его из забвения, лицо матери вернется к вам?

Я молча смотрел на него. Ни иронии, ни осуждения не было в его взгляде. На один миг Фермин Ромеро де Торрес показался мне самым проницательным и мудрым человеком в мире.

— Может быть, — ответил я не раздумывая.

В полдень мы поехали на автобусе в центр. Сели впереди, за водителем, и Фермин, воспользовавшись этим, немедленно вступил с ним в дебаты по поводу небывалого развития, как в техническом отношении, так и в смысле комфорта, которое пережил общественный транспорт с тех пор, как он им пользовался в последний раз в сороковом году; особый интерес Фермина вызвало предупреждение на стенке: «Запрещено плевать и грубо выражаться». Он покосился на табличку и решил воздать должное писаным правилам, смачно харкнув на пол, чем заслужил испепеляющие взгляды трио благочестивых старушонок, ехавших на задних сиденьях с толстыми требниками в руках.

— Дикарь, — прошипела святоша с восточного фланга, удивительно напоминавшая официальный портрет генерала Ягуэ.[73]

— Ну вот, — сказал Фермин. — Три святых у моей Испании: святая Досада, святая Ханжа и святая Жеманница. Ничего удивительного, что о нас рассказывают анекдоты.

— Правильно, — вмешался водитель, — с Асаньей[74] было лучше. А что на улицах творится? Движение просто кошмарное.

Человек сзади засмеялся, прислушиваясь к обмену мнениями. Я узнал его — он сидел рядом с нами в баре. Судя по выражению лица, он был на стороне Фермина и ожидал, что тот выдаст старушкам по первое число. Я на миг поймал его взгляд, он любезно улыбнулся и без особого интереса уставился в газету.

Когда мы проезжали улицу Гандушер, Фермин завернулся в свой плащ и мирно задремал с открытым ртом.

На аристократичном, изысканном бульваре Сан Хервасио он вдруг проснулся.

— Мне снился падре Фернандо, — сказал он. — Только в моем сне он был в форме центрального нападающего мадридского «Реала», а рядом с ним сиял золотой кубок лиги.

— И что это значит? — спросил я.

— Если верить Фрейду, похоже, священник забил гол в наши ворота.

— Мне он показался честным человеком.

— По правде говоря — мне тоже. Может, даже более честным, чем надо для его собственного блага. Священников, смахивающих на святых, в конце концов делают миссионерами, авось их на краю света съедят москиты или пираньи.

— Ну вы скажете тоже.

— Восхищаюсь вашей простотой, Даниель. Вы верите даже в аистов и капусту. Скажете, нет? Вот вам пример; эта темная история с Микелем Молинером, которую на ходу сочинила Нурия Монфорт. Мне кажется, эта женщина навешала вам лапши на уши гораздо больше, чем это делается в колонке редактора «Обсерваторе романо». Теперь выходит, что она замужем за другом детства Алдайя и Каракса. Видали? Еще у нас имеется история Доброй нянюшки Хасинты, которая как будто правдоподобна, но слишком уж походит на последний акт пьесы дона Алехандро Касоны. Не говоря уж о блистательном появлении Фумеро в роли злодея под бурные аплодисменты публики.

— Значит, вы считаете, что падре Фернандо нам солгал?

— Нет. Согласен с вами, он производит впечатление честного человека, но сутана, хочешь не хочешь, давит на плечи, вот он и оставил кое-что про запас, если можно так выразиться. По-моему, он мог опустить что-то или приукрасить, но врать нарочно или исключительно из коварства он бы не стал. К тому же не думаю, чтобы он был способен изобрести такую запутанную историю. Если бы он умел врать лучше, он не преподавал бы алгебру и латынь, а был бы уже в епархии, в кардинальском кресле, и к кофе у него были бы мягкие крендельки.

— И что нам теперь делать, по-вашему?

— Рано или поздно нам придется выкопать мумию ангельской старушки и потрясти ее вниз головой, вдруг что вывалится. А пока я потяну за некоторые ниточки, может, выясню что-нибудь об этом Микеле Молинере. И надо бы приглядеться к Нурии Монфорт. Моя покойная мать называла таких, как она, лисами-плутовками.

— Насчет нее вы ошибаетесь, — возразил я.

— Вам стоит показать пару мягких сисек, и вы уже считаете, что видели святую Терезу, это в вашем возрасте простительно, ибо неизбежно. Предоставьте ее мне, Даниель, сияние вечной женственности меня уже не так оглупляет, как вас. В мои годы кровь устремляется в первую очередь к голове, а не к тому, что ниже пояса.

— Кто бы говорил.

Фермин достал бумажник и принялся пересчитывать наличность.

— Да у вас целое состояние, — сказал я. — Все это осталось от утренней сдачи?

— Отчасти. Остальное — законные накопления. Просто сегодня я встречаюсь с Бернардой, а этой женщине я не могу ни в чем отказать. Если понадобится, я ограблю «Банк Испании», только чтобы удовлетворить все ее капризы. А у вас какие планы на остаток дня?

— Ничего особенного.

— А та крошка?

— Какая крошка?

— Дурочка с переулочка, какая еще? Ладно, шучу. Сестра Агилара.

— Не знаю.

— Да знаете вы, знаете. Тут надо действовать решительно, а у вас для этого пока хрен не дорос.

Тут к нам неспешно подошел контролер, жуя зубочистку, вернее, выделывая ею во рту невероятные трюки, которым позавидовал бы цирковой жонглер.

— Простите, но вон те сеньоры просят вас выражаться поприличнее.

— А не пошли бы они… — громко ответил Фермин.

Контролер вернулся к трем дамам и пожал плечами, давая им понять, что сделал все от него зависящее и в его планы не входит ввязываться в драку, дабы защитить чей-то целомудренный слух.

— Люди, у которых нет собственной жизни, всегда вмешиваются в чужую, — пробормотал Фермин. — О чем мы говорили?

— О моем недостатке смелости.

— Точно. Хронический случай. Послушайте-ка меня. Идите к своей девушке, ведь жизнь так быстро проходит, особенно молодость. Вы же слышали, что говорил священник. Слушали и не слышали.

— Но она ведь не моя девушка.

— Тогда завоюйте ее до того, как ее уведет кто-то еще, какой-нибудь оловянный солдатик.

— Вы говорите о Беа как о трофее.

— Нет, как о благословении Божьем, — поправил Фермин. — Послушайте, Даниель. Судьба обычно прячется за углом. Как карманник, шлюха или продавец лотерейных билетов; три ее самых человечных воплощения. Но вот чего она никогда не делает — так это не приходит на дом. Надо идти за ней самому.

Всю оставшуюся дорогу я размышлял над этим философским перлом, а Фермин вновь задремал, что ему, с его наполеоновским талантом, было необходимо. Мы сошли на углу Гран-Биа и бульвара Грасия под небом цвета пепла, поглотившего все краски. Фермин застегнулся до самого горла и объявил, что отправляется домой, принарядиться перед свиданием с Бернардой.

— Даже с моей в общем-то скромной внешностью приходится приводить себя в порядок не менее полутора часов. Нет духа без оболочки; это печальная реальность нашего тщеславного времени. Vanitas pecata mundi.

Я стоял и смотрел ему вслед, на его удаляющийся одинокий силуэт в сером плаще, который бился на ветру, как флаг, а потом пошел домой, где собирался забыть обо всем на свете, с головой уйдя в хорошую книгу.

Повернув за угол Пуэрто-де-Анхель и улицы Санта-Ана, я почувствовал, как сердце заколотилось часто-часто. Фермин, как всегда, оказался прав лишь отчасти. Судьба ждала меня перед нашей лавкой. На ней был серый шерстяной костюм, новые туфельки и шелковые чулки, и она изучала свое отражение в витрине.

— Отец думает, что я на полуденной мессе, — сказала Беа, не отрываясь от своего занятия.