Фермин выдержал драматическую паузу, посмотрев на меня взглядом, обещающим весьма интригующее продолжение.

— Предположительно, Каракс пересекает испанскую границу и, в очередной раз демонстрируя свою ставшую притчей во языцех способность делать все исключительно вовремя и кстати, возвращается в Барселону в 1936 году, в те самые дни, когда вспыхивает гражданская война. Мы можем строить лишь смутные догадки о том, чем он занимается в последующие несколько недель и где живет. Предположим, около месяца он проводит в Барселоне, но за все это время так и не выходит на связь ни с кем из своих знакомых. Ни с отцом, ни со своей подругой Нурией Монфорт. Некоторое время спустя его находят мертвым с пулей в сердце на одной из улиц города. И вскоре на сцене появляется зловещий персонаж, желающий, чтобы его называли Лаином Кубером. Имя позаимствовано из последнего романа Хулиана Каракса, причем суть издевки заключается в том, что персонаж с этим именем — не кто иной, как сам владыка преисподней. Предполагаемый черт объявляет о своем намерении стереть с лица земли то немногое, что еще осталось от Каракса и уничтожить все его книги. Дабы превратить эту историю в законченную мелодраму, он является в облике человека без лица, обезображенного пламенем пожара, словно главный злодей какой-нибудь готической оперетты, и, чтобы окончательно сбить нас с толку, Нурия Монфорт узнает в нем по голосу Хорхе Алдайя.

— Хотелось бы напомнить, что Нурия Монфорт мне солгала, — сказал я.

— Так и есть. Однако если она вас обманула, она сделала это, скорее всего, чтобы что-то скрыть, предположим, свою роль в событиях. Причин сказать правду — раз-два и обчелся, зато мотивов для вранья не счесть. Послушайте-ка, с вами точно все в порядке? У вас лицо стало цвета галисийского сыра…

Я помотал головой и, едва сдерживая тошноту, помчался в туалет, где и оставил весь свой завтрак, вчерашний ужин и добрую часть злости и раздражения, которые накопились во мне за эти дни. Умывшись ледяной водой, я взглянул на свое отражение в зеркале, на мутной поверхности которого кто-то нацарапал: «Хирон[64] — козел». Когда я вернулся за столик, Фермин уже стоял у барной стойки, расплачиваясь по счету и обсуждая футбольный матч с официантом, который нас обслуживал.

— Вам лучше? — спросил он. Я молча кивнул.

— Это у вас давление резко упало, — сказал Фермин. — Возьмите-ка «Сугус», помогает от любой болезни.

Когда мы вышли из кафе, Фермин стал настаивать на том, чтобы мы отправились в школу Святого Габриеля на такси, ведь погода стоит такая, что хоть мемориальную доску в ее честь на стену вешай, а потому грех забираться в метро, мы ведь не крысы, чтобы по тоннелям шастать.

— Но такси до Сарриа[65] обойдется нам в целое состояние, — попытался возразить я.

— Спокойно, за все платит касса взаимопомощи кретинов, — объяснил Фермин. — Тот патриот в кафе ошибся со сдачей, и мы с вами разжились деньжатами. Кроме того, судя по вашему виду, вам сейчас только под землю лезть и не хватало.

Обеспеченные не совсем законным способом добытыми средствами, мы остановились на углу Рамбла де Каталунья и стали ждать такси. Нам пришлось пропустить несколько машин, так как Фермин заявил, что раз уж он решил поехать на автомобиле, то это должен быть, по меньшей мере, «Студебеккер». Прошло целых пятнадцать минут, прежде чем появилась машина его мечты, которую Фермин и остановил, бурно жестикулируя и оглашая воздух громкими воплями. В такси он захотел сесть на переднее сиденье, что дало ему возможность вступить в дискуссию с шофером по поводу якобы отправленного в Москву золота республиканцев и Иосифа Сталина, который, как оказалось, был идеалом и заочным духовным гуру таксиста.

— Этот век дал миру только трех великих людей: Долорес Ибаррури, Манолете[66] и Хосе Сталина, — провозгласил таксист, явно намереваясь посвятить нас в детальные подробности жизни и деяний блистательного Товарища.

Я удобно расположился на заднем сиденье такси и почти не слушал разглагольствований водителя, глядя в открытое окно и наслаждаясь свежим воздухом. Фермин, испытывая прямо-таки детский восторг от поездки, подначивал водителя, изредка прерывая захватывающее повествование о советском вожде, в которое пустился наш провожатый, вопросами весьма сомнительного свойства.

— Я слышал, он страдает сильным воспалением простаты, с тех пор как проглотил косточку от мушмулы, и теперь ему удается справлять малую нужду, только когда ему поют «Интернационал», — словно невзначай обронил Фермин.

— Все это чистой воды фашистская пропаганда, — заявил таксист еще более ревностно. — Товарищ Сталин здоров как бык, а уж когда он мочится, Волга пересыхает от зависти.

Политические дебаты не прекращались в течение всего пути по Виа Аугуста и далее в верхнюю часть города. День постепенно разгуливался, свежий бриз с моря окрашивал небо ярко-синими красками. Добравшись до улицы Гандушер, таксист свернул направо, и автомобиль медленно пополз вверх по бульвару Бонанова.

Школа Святого Габриеля возвышалась над кронами деревьев в самом конце узкой извилистой улочки, идущей вверх от Бонанова. Фасад здания, сплошь испещренный стрельчатыми окнами, похожими на острия кинжалов, напоминал готический дворец из красного кирпича, весь в сводах и башенках, острые грани и выступы которых виднелись сквозь кроны платанов. Мы отпустили такси и углубились в пышный сад, полный фонтанов, украшенных позеленевшими от времени херувимами и весь в переплетениях бесконечных каменных дорожек, теряющихся среди деревьев. По пути к главным воротам Фермин ввел меня в курс дел в этом учебном заведении, прочитав очередную поучительную лекцию, на этот раз по социальной истории.

— Несмотря на то, что сегодня все здесь напоминает мавзолей Распутина, школа Святого Габриеля была в свое время одним из самых престижных учебных заведений Барселоны, однако во времена Республики ее слава несколько померкла. Нувориши тех времен, промышленники и банкиры, чьим отпрыскам многие годы отказывали в приеме в эту школу только из-за того, что от их фамилий так и несло новизной, решили создать собственные школы, где к ним и их деньгам относились бы с должным почтением и где они сами, эти новые люди новой Испании, в свою очередь могли отказывать детям других. Деньги — они ведь как любой вирус: едва он проник в человека и начал разлагать его, он уже вновь в поиске новой жертвы и свежей, неиспорченной крови. В нашем бренном мире громкие имена забываются раньше, чем успеваешь цукат дожевать. В пору своего расцвета, между 1880-м и 1930-м, в школу Святого Габриеля принимали только сливки общества — деток старинных и знатных фамилий с тугими кошельками. Алдайя и иже с ними поступали в этот суровый интернат, дабы подружиться и сплотиться с себе подобными, посещая мессу и изучая всемирную историю, чтобы потом самим повторять ее ad nauseam.[67]

— Но Хулиан Каракс был не из их компании, — заметил я.

— Иногда в подобных выдающихся учебных заведениях выделяют одну или две стипендии для детей садовника или, например, чистильщика обуви, таким образом демонстрируя всему свету величие духа и поистине христианскую щедрость, — объяснил Фермин. — Ведь самый надежный способ обезопасить себя от бедняков — приучить их подражать богатым. Вот он, этот яд, которым капитализм ослепляет тех, кого…

— Только не вздумайте излагать теперь свою социальную доктрину, Фермин. Если вас услышит один из этих священников, нас выгонят отсюда взашей, — оборвал я его рассуждения, заметив, что двое святых отцов с любопытством, но и с опаской наблюдают за нами, стоя на ступенях лестницы, ведущей к парадному входу в школу, и тут же спросил себя, слышали ли они хоть малую часть нашей беседы с Фермином.