Вы, должно быть, слышали о моей матери, Мэй Уитни. Все о ней слышали. Наверняка помните фотографию в «Юнайтед пресс», на которой Мэй целится из шестизарядного пистолета в толпу полицейских, явившихся на Остров желтых собак с ордером, чтобы забрать одну из женщин и вернуть мужу. Эта фотография была повсюду. Даже на обложке «Ньюсуик». Фото получилось таким броским, потому что на нем моя мать потрясающе походит на Морин О'Хара из какого-то вестерна пятидесятых годов прошлого века. За спиной Мэй маячит перепуганная молодая женщина, не старше двадцати двух лет, с белой повязкой на шее — ее спасли от мужа, который напился и попытался перерезать супруге горло. Двое маленьких детей на заднем плане играют со щенками золотистого ретривера. Потрясающая сцена. Если вы ее видели, то наверняка вспомните.
Именно эта фотография вкупе со способностью создавать рекламу — хотя то и другое вроде бы не в характере Мэй — возродила производство кружев в Ипсвиче. Снизойдя до общения с прессой, Мэй дала несколько продуманных интервью — не о спасенной женщине, хотя журналисты пришли именно за этим, а о кружеве, которое плели «островитянки», как их называли местные. Сами себя мастерицы называли «Круг», в память о том, как в старину женщины шили, собравшись кружком. Именно это слово стояло на фирменном ярлычке.
Мэй устроила журналистам экскурсию на маленькую фабрику, которую устроила вместе с «островитянками». Сначала отвела представителей прессы в прядильную мастерскую, расположившуюся в старой каменной лачуге. Ее выстроил мой дедушка, Дж. Дж. Уитни, в попытке одомашнить островных псов, но собаки не смели к ней приблизиться, поэтому домик стоял пустым, пока его не заняла Мэй со своими подопечными.
Попав внутрь, человек словно оказывался в средневековом замке. Женщины сидели за старинными прялками и станками. Царила тишина, не считая легкого гудения и потрескивания. Именно в прядильню попадали новенькие, то есть недавно спасенные от мужей, — те, кто был слишком робок, чтобы сразу присоединиться к остальным.
Мэй частенько работала вместе с ними. В основном они пряли кудель и получали льняную нитку. А иногда Мэй пряла золотистую собачью шерсть, но редко. Некоторые так и оставались в прядильне, но большинство женщин уходили отсюда, как только чувствовали себя готовыми к общению, и присоединялись к кругу кружевниц, работающих в старом кирпичном здании школы.
Мэй закончила экскурсию именно там. Женщины, положив на колени подушки, плели кружево, тихонько беседовали или слушали чтицу (обычно этим занималась моя мать: у нее красивый голос, и она обожала читать стихи вслух). Очарованные миром, который создала Мэй, и причудливым кружевом, которое она расстелила вокруг, репортеры в конце концов забыли, зачем пришли. Они вернулись в редакцию и написали о «Круге». Читательницы пришли в восторг, и женщины со всей страны стали присылать деньги и покупать новое ипсвичское кружево.
Бизер позволяет мне править «Китобоем». Когда мы достигаем острова, начинается отлив, поэтому стапеля подняты. Мы можем пристать, но на остров все равно не попадем. Я ненадолго задумываюсь: не высадиться ли на Бэк-Бич, — но в отлив это нереально, да и в другое время весьма проблематично. Нужен высокий прилив и полное затишье, чтобы хотя бы предпринять подобную попытку. Поэтому я понимаю, что придется сидеть в лодке у причала, пока кто-нибудь нас не заметит и не опустит стапеля.
Люди, живущие на островах, ценят уединение. Я не имею в виду места вроде Вайнярда или Нантакета. Их обитатели так далеки от большой земли, что вынуждены привлекать туристов, просто чтобы выжить. Но жители близких к материку островов любят одиночество и поднимают стапеля, потому что чувствуют себя уязвимыми. Всякий, кто проплывает мимо, непременно там высаживается.
Люди считают острова общественным достоянием. Здесь устраивают пикники и мусорят. Туристы стучатся к вам и просят разрешения позвонить, даже не подумав о том, что у вас, возможно, нет ни телефона, ни электричества. Поэтому островные жители поднимают стапеля.
Обычно стапеля имеют всего метр-полтора в длину, но в том-то и дело: во время прилива от поверхности воды до края поднятых стапелей всего около двух метров. Большинство людей способны преодолеть это расстояние, если отважатся на прыжок, — но рискуют не многие. Если вода стоит низко, прибавьте еще метра три — вот тогда островитяне по-настоящему ощущают свою недосягаемость.
Остров желтых собак самый уединенный из всех островов. Он представляет собой высокое гранитное плато площадью две тысячи гектаров, вокруг которого из воды вздымаются скалы, точно башни древней крепости. Если вам неизвестно о Бэк-Бич, на остров вы ни за что не попадете. Из-за крутизны утесов причал выстроен в сорока футах над водой, поэтому расстояние до стапелей еще больше, чем обычно. Их опускают при помощи гидравлического ворота. Пристань — одно из немногочисленных мест на острове, где есть генератор, при помощи которого заодно качают морскую воду в уборные. Когда мы ходили в местную школу и мать давала нам задание по чтению, я обычно сидела на насосной станции и читала при свете единственной электрической лампочки на острове, пока не засыпала или пока в генераторе не заканчивалось топливо. Эта лампочка олицетворяла для меня цивилизацию, и я всячески заботилась о ней.
На острове есть разные служебные постройки, но всего два жилых дома, по одному в каждом конце. Один принадлежит Мэй, а другой — моей тете, Эмме Бойнтон. Это дочь Евы, сводная сестра Мэй и, юридически, мать моей сестры Линдли. Дом Эммы, викторианский особнячок, просторнее, зато дом Мэй утеплен на зиму. Пока с Эммой не произошел несчастный случай — пока они с Кэлом еще были женаты, — тетя и ее дочь Линдли жили на острове только летом. Дядя Кэл тоже, если хотите и его посчитать. Я — не хочу.
В те времена все женщины «Круга» обитали в доме Мэй. Они собирали дождевую воду в цистерны, выращивали овощи себе для еды и коноплю для кружев. У них даже была корова, которую, по словам Евы, береговая охрана переправила на остров на вертолете. Когда-то они пытались разводить овец и пасти их на бейсбольной площадке, но собаки то и дело гоняли бедных животных, поэтому пришлось бросить эту затею. Теперь женщины питаются овощами, изредка — крольчатиной и, разумеется, рыбой и омарами. Не знаю, что они делают зимой. Никогда не спрашивала. Я в курсе лишь потому, что Ева мне писала.
Мы с Бизером двадцать минут сидим в лодке и ждем, пока кто-нибудь опустит стапеля. Наконец появляется тетушка Эмма, а вовсе не мать. Она идет, наклонив голову, и движется медленнее, чем раньше, от старости и от слабости. Она заметно одряхлела — в августе минует пятнадцать лет с нашей последней встречи. Сердце у меня замирает, когда я ее замечаю. Хотя тетушка Эмма меня не видит, она вдруг догадывается, что я здесь. Совсем как Мелани в «Унесенных ветром», которая видит Эшли, вернувшегося с войны, и внезапно понимает, что этот изможденный человек — ее любимый супруг. Тетя не бежит ко мне — не может, — но ее чувства летят как на крыльях, и у меня захватывает дух.
Когда мы встречаемся, она плачет. Долго стоим обнявшись. Эмма рыдает и твердит: «Я знала, что ты приедешь, я ей говорила».
Мое сердце на мгновение замирает. Она так рада нашей встрече, что я вдруг задумываюсь: может быть, тетя думает, что я ее дочь Линдли? Не исключено. Я знаю законы физики, которые действуют на нашей странной планете, — то есть сознаю, что мертвые не возвращаются, — но в то же время понимаю, что внезапное появление Линдли, которая погибла пятнадцать лет назад, было бы куда менее сверхъестественно, чем мое возвращение.
Мы вместе поднимаемся по стапелям, медленно, шаг за шагом. Эмма слишком слаба, чтобы идти быстрее, а я так запыхалась, что даже не могу говорить. Ничего страшного — даже если бы и могла, то не знала бы, что сказать. На берегу несколько чаек перевернули мусорный бак. Он прокатился несколько метров и остановился почти на самом краю утеса.
