Мэй говорит, что Эмма в этом похожа на многих виктимных женщин. Они часто винят себя. Избиения не начинаются ни с того ни с сего — в большинстве случаев дурное обращение прогрессирует. Случайное замечание, унизительный намек, подтверждающий мнение женщины о самой себе. Дурное обращение начинается с расшатывания и без того хрупкого самоуважения. Потом — изоляция. Мэй наблюдала это неоднократно. Постепенный процесс, который почти не замечаешь, пока не начнутся побои. К тому времени жертва обычно становится настолько робка и неуверенна, что уже не способна бежать.

На следующей неделе в Салем приедет другой специалист. Его нашел Рафферти, и он пишет книгу о комплексе вины у близнецов. А с ним — еще один, который изучает последствия долговременного сексуального насилия над детьми. Но лучший мой врач — это друг доктора Фукухара по Гарварду. Я начала общаться с ним, пока лежала в клинике, а теперь, после выписки, дважды в неделю езжу в Бостон. Иногда поездом, а иногда Рафферти меня подвозит, и мы останавливаемся в Норз-Энд на ленч или на обед с мороженым, если ему не нужно спешить на работу.

Я скорблю о Еве, о моей настоящей матери — Эмме — и обо всем, что с ней случилось. О Линдли тоже. Меня просят задуматься о своем горе, ощутить его. Это трудно. Временами оно прорывается, но я так привыкла ничего не чувствовать, что даже боль кажется далекой, словно все это произошло с кем-то другим. Но я очень стараюсь.

Я сняла Евин дом с торгов. Не могу его продать. Только не сейчас. В том числе и по ряду практических причин. Одно крыло полностью сгорело. Удивительно, что огонь уничтожил не так уж много, учитывая силу и масштаб пожара. Погибла примерно четверть дома — та часть, где находилось кафе. Я наняла для реставрации строителей, которых мне порекомендовали в Эссекском музее Пибоди. Их очень интересует возможность восстановить туннели, если удастся отговорить салемские власти от засыпки. Я пожертвовала китайские вещицы в музей. Насчет остального надо подумать. Мы с Визи пока что живем в лодочном сарае. Бегаем в главный дом, если что-нибудь нужно, но спим в маленьком флигеле, где очень уютно и похоже на пещеры, к которым привыкла Визи.

Нам придется присутствовать на суде над Мэй. Он состоится в следующем году — кажется, весной.

Несколько раз я видела Энн Чейз. Она хочет снова открыть кафе Евы, но в другом месте, например, в торговой части города. Со своими девушками Энн начала читать кружево.

В качестве терапии я взялась за рисование. Часами сижу у мольберта, который подарила мне Ева в тот год, когда я нарисовала «Путь к луне». Рисую гавань и городскую площадь, а иногда пытаюсь рисовать цветы. У меня нет никакого таланта, и все врачи в этом согласны. Но они убеждают меня не оставлять попыток и твердят, что талант может быть скрыт глубоко внутри — точно так же, как, по их убеждению, где-то в недрах моей души жила Линдли.

Поэтому я рисую.

Холодает. Завтра Хэллоуин. Весь месяц между Бостоном и Салемом курсировал Поезд ужаса, набитый туристами. Осень — горячий сезон для коммерсантов. Люди в костюмах страшил подают путешественникам коктейли. Глядя на них, я размышляю о свободном предпринимательстве и о том, каких масштабов оно достигает. Небольшие «дома с привидениями» осенью возникают на каждом углу, поскольку ничто не ограничивает их количество. Такой закон просто не примут. Именно поэтому, по мнению Рафферти, кальвинисты должны были неизбежно потерпеть поражение. Салем — город толерантности, религиозной, социальной и экономической. Может быть, идеального спокойствия в нем нет. В нынешнем мире трудно вообразить такое. Но Салем хотя бы не страдает от излишней серьезности, потому что в начале семнадцатого века здешние жители поняли, чем это может закончиться.

Перед отелем «Готорн» выстроились лимузины. Сегодня Колдовской бал, весьма официальный. От Энн я знаю, что это очень красивое событие, кульминация светского сезона.

Через улицу, на площади, — три тысячи тыкв с фонариками внутри. На тротуарах, на ветвях деревьев. На это стоит посмотреть. Несколько дней назад вдруг потеплело, и Рафферти опасался, что тыквы сгниют и не доживут до Хэллоуина. Ему хотелось, чтобы Леа их увидела. Но потом опять похолодало, так что беспокоиться уже не нужно. Леа надеется, что ей прочтут кружево, она всегда об этом мечтала. Она не знает о Еве и о том, что случилось. Просто во время очередного приезда в Салем девочка увидела вывеску и решила, что предсказание судьбы — это классно.

Я много думаю о Джеке, который переехал в Канаду, где ему всегда хотелось жить. Думаю о Еве. Даже о Кэле — и размышляю о прощении. Я знаю: именно так и должно быть. Все прочитанные мной книги твердят об этом. Священник — тоже. Он говорит, что простить других — значит простить себя. Но я еще не умею прощать. И не знаю, кто, в конце концов, нуждается в прощении.

Бизер и Аня не долго гостят у нас. В остальное время живут в Кембридже, но часто приезжают, чтобы помочь. Аня оказалась куда приятнее, чем я думала. Они хотят завести детей, и Мэй в восторге. Она мечтает стать бабушкой и говорит, что справится с этой ролью лучше, чем с ролью матери. Бизер утверждает, что разница невелика. По-моему, Мэй была хорошей матерью для брата — дала ему все, что нужно. И мне тоже, раз уж моя собственная мать с этим не справилась. Эмма была слишком слаба и уязвима, чтобы вести себя как подобает матери.

Не знаю, сознает ли Эмма, что произошло. Признает ли меня своей дочерью? Иногда мне кажется, что да, но ручаться не могу. Достаточно того, что я ее признаю. Слава Богу, она по-прежнему жива и наконец-то счастлива в своем мире, как она его себе представляет. Мы получили свое. Большие дары и малые.

Я наконец перечитала свои записи. И книгу, которую написала Ева, — «Руководство для Читающих кружево». Я переворачивала страницы и с трудом разбирала неровный почерк. На каждом листе таился свой секрет, совсем как во времена нашего детства, когда мы делали невидимые чернила из лимонного сока: нужно было поднести бумагу к лампе, чтобы прочесть слова. Я изо всех сил стараюсь реконструировать рукопись, обводя буквы. Почерк Евы похож на мой, и я заполняю страницу за страницей точно так же, как пробелы в собственной биографии. Медленно. Не торопясь. Хорошее занятие для долгой зимы, которая нам предстоит.

За работой я заметила одну любопытную вещь. В то время как слова на странице становятся ярче и разборчивей, мой образ Евы начинает тускнеть. Словно две картинки отчего-то поменялись местами — одна выдвинулась вперед, а вторая отступила на задний план.

И все-таки время от времени бабушка меня навещает. Вчера я что-то несла в дом по старой лестнице и столкнулась с Евой, которая шла вниз в пляжном халате и в купальной шапочке, с полотенцем на плече. Она по-прежнему ходит купаться, и это единственное обличье, в котором я ее вижу. Заговаривать со мной Ева перестала. И картинка очень тусклая. Проходя мимо, она улыбается, как всегда, и лезет в карман, словно что-то ищет.

Я прибираюсь в спальне Евы. Теперь это моя комната. Я немного устала и поэтому решаю вздремнуть. Может быть, увижу сон. Сны меня больше не пугают — ночные кошмары прекратились.

На кровати поверх подушек лежит подушечка для кружева, которую прислала мне Ева перед смертью. Я перекладываю ее на столик и ложусь, а потом вспоминаю, как Ева проверяет карманы халата. На подушке тоже есть карман, но я уже там смотрела — в тот день, когда получила подарок. Я ожидала найти записку, и удивилась, когда ничего не обнаружила. Теперь я снова лезу туда, решив, что, вероятно, в первый раз чего-то не заметила, если Ева намекает на это. Но карман пуст. И тогда образ Евы вновь возникает перед моими глазами. Она проверяет карманы. Один, второй. Но у подушечек для кружева традиционно один карман. Я это знаю — чему-то я научилась.

Но все-таки я переворачиваю подушку и снизу, под оборками, нахожу второй карман. Внутри лежат маленькие ножницы, которые я помню с детства. Именно ими Ева отрезала мне косичку. Там же — записка.