«Сейчас моя жизнь стоит немного. Мой любимый муж умер; мою дочь по ошибке безжалостно посадили в тюрьму за убийство Тары Эштон; бульварные газеты упорно продолжают замечать каждую морщинку на моем лице, и я теряю свой певучий голос. Несмотря на то что мои актерские способности сейчас в самом расцвете, они остаются незамеченными в эти дни. Роли, которые когда-то доставались бы мне, дают сейчас актрисам намного моложе меня».

Зои на секунду прекратила писать и посмотрела в окно на океан. Последнее предложение звучало унизительно и горько. Она могла бы вычеркнуть его, но тогда ей пришлось бы начать писать с самого начала. Но какое ей в данный момент дело до того, что о ней думают. Она посмеялась над своим раненым эго, над раздражающим нарциссизмом, который преследовал ее на протяжении нескольких последних лет и который, казалось, собирался следовать за ней вплоть до ее фиктивной смерти.

«Ради чего мне жить? – начала писать она опять. – Я надеюсь забрать у себя жизнь там, где меня никто не найдет. Я не хочу, чтобы меня видели в таком состоянии. Марти, прости меня, дорогая. Мне так жаль, что я подвела тебя. Я использовала все возможности, чтобы помочь тебе доказать свою невиновность, но система подвела нас обеих». На этот раз слезы не заставили себя ждать. Одна слезинка упала на лист бумаги, и она смахнула ее рукой со слова невиновность.

Она действительно подвела Марти, и в очень многом: когда постоянно ставила потребности своей карьеры выше нужд дочери; когда передала каждодневную заботу о Марти в руки нянек; когда отослала ее в школу-интернат, чтобы кто-то другой разбирался с ее настроениями и бедами.

«Подозрение никогда не упало бы на тебя, не будь ты моей дочерью, – написала она, – дочерью Зои. Я люблю тебя, моя самая дорогая». У Зои перехватило дыхание, и, прежде чем продолжить писать, она какое-то время пристально смотрела на океан через окно. «Будь сильной, – написала она. – Люблю тебя очень. Мама».

Отодвинув лист бумаги в центр стола, она встала и вытерла влажные ладони о штаны цвета хаки. Ноги еле держали ее, когда она шла к гаражу, и все ее тело дрожало от той серьезности лжи, которую она сейчас написала, а также от страха перед предстоящей поездкой.

Все четыре маленькие комнатки были залиты солнечным светом, и воздух в домике для гостей казался каким-то спёртым. В половине третьего Жаннин выключила кондиционер и открыла все окна, начиная со своей спальни и комнаты Софи, затем в кухне и, наконец, в гостиной. Несмотря на то что в коттедже сразу стало теплее, воздух был сухим – удивительное явление для июня в северной Виргинии, – а едва заметный ветерок принес в комнаты аромат магнолии и лаванды.

Жаннин села на диван, прислонилась спиной к ручке, положила босые ноги на подушку и пристально посмотрела в окно на сады Эйр-Крик. Через пятнадцать минут можно отправляться, сказала она себе. Она приедет слишком рано, но она не может больше здесь ждать.

Вид на сады из этого окна был восхитительным. Полосы красного, фиолетового, желтого и розового то исчезали, то возникали, образуя причудливые узоры на более чем двух акрах холмистого ландшафта, прежде чем терялись в глухих зарослях между коттеджем и большим особняком. Желтое строение девятнадцатого века с черными ставнями – это и был особняк, едва видимый в это время года из-за буйного цветения деревьев. Жаннин часто представляла, что она была хозяйкой своей собственной жизни, а не жила в имении родителей. В действительности Эйр-Крик не принадлежал ее родителям, они просто присматривали за ним. Дом принадлежал Фонду Эйр-Крик, которым управляли потомки первого владельца этого имения – Ангуса Кэмпбелла. Фонд передал по акту достаточно денег округу, чтобы оставить сад и несколько комнат особняка открытыми по выходным для всех желающих. А согласно какой-то неофициальной договоренности, матери Жаннин, Донне Кэмпбелл Снайдер, предоставили право жить в этом особняке вплоть до ее кончины. Кроме этого, она не получила и цента из состояния своей семьи. Это, как всегда думала Жаннин, и было причиной печали ее матери.

Тем не менее Донна и Фрэнк Снайдер обожали имение Эйр-Крик. Они, будучи учителями истории на пенсии, получали удовольствие от задания присматривать за домом и садами и охотно позволили Жаннин и ее дочери Софи жить без арендной платы в «домике для гостей» – эвфемизм, придуманный для того, чтобы скрыть настоящую историю маленького строения: когда-то оно было домом для рабов Эйр-Крик.

В оконном стекле была маленькая трещинка, и, когда Жаннин закрывала один глаз и приближалась к стеклу, она могла отчетливо видеть одну идеальную гортензию голубого цвета. Когда она отодвигалась немного левее, то могла видеть розы, которые Лукас посадил возле колодца желаний. Ей следовало бы встать и заделать отверстие, а не играть с ним, подумала она вскользь, но лишь сменила позу на диване и опять посмотрела на сады.

Эта неугомонность, это клаустрофобное чувство, чувство духоты, не покидало ее все выходные, и она знала, что создала его сама. Она не сделала и глотка воздуха начиная с вечера пятницы, когда смотрела, как ее дочь уезжала в фургоне с девочками из отряда Брауни. Софи улыбалась и хихикала со своими друзьями и выглядела так, будто была совершенно здоровой восьмилетней девочкой – за исключением, пожалуй, бледности и хрупкости тонких белых ручек и ножек. Жаннин махала рукой вслед фургону, пока не смогла уже различать рыжие волосы Софи за тонированными стеклами. Потом она улыбнулась двум другим мамам на автомобильной стоянке у садов Мидоуларк Гарденс и быстро забралась в машину, надеясь, что ее лицо не выдало волнения, которое не покидало ее ни на один день на протяжении последних пяти лет.

Она планировала провести эти выходные в уединении и вычистить дом сверху донизу, но у нее мало что получилось сделать. Она провела субботу со своей матерью в особняке, помогая в ее исследовании по Интернету исторически точных образцов обоев для одной из спален особняка и слушая в очередной раз ее жалобы на Лукаса, садовника, который ухаживал за их садами. Впрочем, Жаннин знала, что на самом деле ее мать не оставляли мысли о Софи. Жаннин и сама понимала, что восемь лет – это слишком рано для того, чтобы проводить выходные в лагере для девочек-скаутов на расстоянии почти двух часов езды от дома, и Жаннин видела, что мама очень злилась на нее за то, что она разрешила Софи поехать. Сидя в офисе, который был частью пристройки к особняку, сооруженной в двадцатом веке, Жаннин пыталась сконцентрировать свое внимание на мониторе компьютера.

– На улице жарко, и она будет пить слишком много воды, – ворчала Донна. – Она забудет принять таблетки. Она будет есть не то, что ей надо. Ты же знаешь, какими бывают дети.

– С ней все будет в порядке, мама, – сказала Жаннин сквозь зубы, хотя она и не могла не разделять мамино беспокойство.

Если состояние Софи ухудшится после поездки, упреков со стороны родителей не будет видно конца. Джо тоже будет в бешенстве. Он звонил прошлой ночью и хотел узнать, сможет ли он повидаться с Софи вечером, когда она вернется домой, и Жаннин знала, что он чувствует то же, что и она: глубокую любовь и беспокойство за ребенка, которого они оба берегли как зеницу ока. Как и Донна, Джо выразил крайнее неодобрение того, что Софи поехала в этот лагерь. Жаннин трудно было игнорировать гнев Джо, поскольку она понимала: он сердится потому, что заботится не только о Софи, но также и о ней самой. Даже в самые ужасные моменты их разрыва и развода она прекрасно видела, что Джо по-прежнему любит ее.

В два сорок пять Жаннин вышла из дома и села в машину. Она поехала вниз по длинной дорожке, посыпанной гравием, с зарослями самшита такого же возраста, как и само имение, по обе ее стороны, и посмотрела на особняк, проезжая мимо него. Ее родители будут дома, с волнением ожидая, когда она привезет их внучку. А она надеялась, что у нее будет немного времени, которое она сможет провести наедине с Софи, прежде чем будет вынуждена разделить ее с родителями и Джо.