— Я тоже считаю, что нужно дать что-то своим детям, нечто, обретенное в мире, в котором их еще не было.

Он улыбнулся.

— Почему вы улыбаетесь? Я говорю что-то не то? — лукаво спросила она, чувствуя прекрасно, что он во всем ее одобряет.

— Вовсе нет. А улыбаюсь я оттого, что вы столь наставительны! Я пытался представить вас с вашим сыном.

Она вздохнула и откинулась на спинку стула.

— Устали? — участливо спросил он, смутив ее. Она ощущала его заботу о себе как нечто постыдное.

— Нет, все хорошо.

Когда она не старалась вести себя подобающим образом, в ней вспыхивала девичья порывистость, а из-за робости проглядывала дерзость.

— Я рада тому, что сижу здесь с вами, — проговорила она в одну из таких минут.

И это было чистой правдой: ее переполняло тщеславие, что для этого человека она целое мироздание. Ее саму очень удивило, что она осмелилась сказать ему об этом. Теперь она радовалась себе самой и тому, что разговор о будущем ребенке не бросил тень на их встречу. Она то опускала глаза долу, то вскидывала на него. А он всякий раз силился ухватить ее взгляд и не отпускать: она ощущала себя словно рыбка на крючке.

— Я тоже очень рад нашему с вами ужину. Как в сказке про фею.

Он и правда так думал.

— Не могу в это поверить, — произнесла она, нисколько не лукавя.

— Поверьте же. — Его голос зазвучал просительно. Уловив некую наигранность в его тоне, она подумала, а не нарочно ли он так заговорил и не стоит ли попросить его прекратить ломать комедию. При мысли, что он неискренен, она смутилась еще сильнее. Хотя ей и очень хотелось безоглядно поверить в его перед ней преклонение, казавшееся неподдельным. Ее совершенно покорило то, какой ценностью выглядит она в глазах другого человека. И тут в разговор вступил внутренний голос: «Мы можем разговаривать друг с другом обо всем, его альковный голос будоражит мне кровь, я уже полна томления. Это волшебство — мне на погибель; тайны, умолчания, угрызения, воспоминания, ожога — будет все, и быть мне несчастной». Она уже была несчастна: мучимая, поделенная надвое. Она хотела лишь одного — остаться с ним наедине, и была на это не способна. Кто поймет, что такое женское вожделение вкупе с чрезвычайной чистотой? Сама она выглядела от этого жалкой и сбитой с толку. Она могла ему сказать все, но не то, что свершалось в ней в эту минуту. Одна из аксиом отношений между полами: я хочу быть вашей, но не отважусь на это в данный момент. До какой степени точно понимал он ее? Об этом она спросила саму себя, когда он прошептал:

— Вы и я — что это?

Точно ли он произнес эту фразу? Она едва осмеливалась в это верить и сделала вид, что не слышала. Ее не оставляло сомнение: а что, если он лгал с целью соблазнить ее? А что, если поступал с ней, как все мужчины со всеми женщинами, желая часто и многих, но любя редко? Со сколькими женщинами он уже проделал этот трюк?..

Она молчала. Лицо ее было задумчиво. И он решил взять быка за рога.

— Что у нас с вами? Не знаю. Это не просто влечение, — проговорил он, придавая интонации вопросительные нотки.

Она поостереглась отвечать. Пришлось ему самому заканчивать начатую мысль:

— Нет, это что-то другое.

Она не могла удержать улыбку. Как прекрасен был этот миг! А она-то была уверена, что их встреча — в первую очередь свидание мужчины и женщины: об этом свидетельствовало проснувшееся в ее теле острое щемящее ощущение. «Вот уж не думала, что так глубоко уснула. А ведь он лишь смотрит на меня, ничего больше. Это что-то непостижимое, я уже влюблена и пылаю. Да он наверняка догадывается об этом и играючи отнекивается». Но она ошибалась, он был искренен. А ошибалась она потому, что была моложе. Его и правда влекло к ней, но было и еще что-то: некое сродство, которое ему было дороже физического притяжения, поскольку являлось редким даром. Он и разглядывал ее теперь именно с этим чувством сродства, близости, чувственность же была уже частично утолена словами, улыбками и неспешностью общения. И вдруг все темы для разговора иссякли, и они молча взглянули друг на друга. С той минуты, когда она приняла решение отдаться любви, он прозрел в ней некую силу, которая толкала его к ней: она поддалась, раскрылась, хотела узнать, что он за человек, — и была полна могучих токов.

— Самое лучшее в вас не ваша красота, а ваш темперамент.

Как настоящая женщина, она не могла не порадоваться этому комплименту.

Это длилось целую минуту. Они так смотрели друг на друга, словно оба предвидели (и каждый знал, что то же делается с другим), что с ними будет (неразлучны навек), что им предстоит (рассказывать друг другу о себе, а затем лежать рядом) и каковы будут их речи (об изначальном предназначении, разлуке и последующем обретении). И каким бы упорным и горячим ни был этот взгляд, он не смущал их, поскольку обладал ясностью проговоренных и повторенных истин и обещаний. Одного он был лишен — грубости, ведь это были даже не слова, а безмолвный и признательный разговор лица с лицом. Язык взглядов иной, чем обычный: его можно услышать, как слышишь то, во что веришь, только благодаря чуду, он полон всей той силы и сомнения, что порождены невидимым. Странно, что подобного рода совершенное по форме общение не длится, и у них оно подошло к концу, и вернулось обычное: слова, догадки, вопросы, неуверенность, недосказанность, намеки и умолчание о главном. Официант принес заказанные ими блюда. И хотя он догадался, что появился некстати, делать было нечего: руки его были заняты горячими тарелками, другие посетители ждали его. Он извинился («Прошу прощения, господа»), пронося тарелки над их лежащими на столе руками. Она подняла на официанта глаза, поблагодарила и поспешила освободить место для тарелки, смущенная тем, что кто-то посторонний застал ее в таком состоянии. «Боже мой, до чего хороша!» — думал в это время Андре Жиль. Официант даже покраснел, оказавшись в сфере действия их взаимных чар. Подина и впрямь пребывала в необычном состоянии — экзальтации, к которой ее привела уверенность в том, что они захвачены единым порывом. «Да мы с ним настоящий спектакль устроили. Я вся как на ладони». Она попыталась взять себя в руки. «Ноги ватные, свои собственные слова я слышу, словно их говорит кто-то другой, я даже наклонена в его сторону». В ее улыбающихся глазах читалось одно: «Влюблена, околдована». Была ли она и впрямь влюблена? Теперь уже все равно. Влечение и подлинная страсть — их всегда путают… То, что она ощущала, было стремительным, текучим, восторженным. Она созналась себе: «Мне нравится то, что он желает меня. Нравится разжигать в нем этот огонь. Нравится его любопытство».

В поисках самого сокровенного выражения ее лица он проявил к ней незаурядный интерес. Она просто упивалась, что стала объектом такого пристального внимания. Он созерцал ее задумчивость, а она была на седьмом небе, ведь созерцание — начальные слова страсти.

— О чем вы задумались? — спросил он, положив ей руку на запястье.

Это было первое прикосновение. И снова с улыбкой, словно держа ее в своей власти, повторил:

— Расскажите, о чем ваши думы?

Ей это показалось чуточку высокопарным, но она приняла галантную игру как нечто истинное, как некое обещание будущего. Ведь все это было прерогативой женщины: поддаться заинтересованному взгляду, не имеющему объяснения вниманию, наблюдать, как тебя соблазняют, и испытывать от этого наслаждение, отвечать тем же, нравиться, подстраиваться. Она прямо-таки утопала в чисто женских удовольствиях. Ее собственное лицо представлялось ей жаровней. Она до неприличия покраснела — столько же от возбуждения, сколько от робости. Он не выпускал ее руку, а она ее не отдергивала. Ей этого не хотелось. Рука блаженствовала, попав в сообщницы к ее спутнику, и уже перечеркнула всяческие условности. Она нашептывала своей хозяйке всякие приятные вещи о тайнах, ведомых лишь двоим, о том, что отношения с этим человеком сулят баснословные любовные услады.