– Да почему оно не то? Всегда оно то же самое... Вы о колорадских жуках слыхали? – И приняв утвердительный кивок Ильи, он продолжил: – Знаете, я однажды внимательно за ними наблюдал. Тоже вполне свободные товарищи. Жрут и выделяют. А мы их в банку. Ну, разные способы есть: можно просто кислород им перекрыть, можно по дороге раскатать, сжечь можно. Все можно. Все, как всегда. Единственное, что их спасает – это плодовитость чудовищная. А у нас и плодовитости этой – кот наплакал. Вот и судите. То ли дело муравьи. Бегают, суетятся, что-то тащут, спасают кого-то, кусают. Одно государство развалили, а новое никак построить не можем – что, разве жизнь остановилась? Ничуть. А честное слово, это повод. Ничто нас не вразумляет. Так что мы еще, может быть, даже и не муравьи. Если б с атлантами что-нибудь подобное случилось...

– Да как будто с ними что-то подобное и случилось, – сказал Илья. – Воскресни хозяин этой пирамиды – были бы вы визирем.

– Да уж, – с усмешкой подтвердил Валера и оглянулся на шум.

– Что случилось? – спросил Илья.

– А, ничего, – досадливо отмахнулся директор группы по имени Миша, отходя от возбужденной группы, где перемешались персонажи «Сокровенного сказания» и герои миллениума.

– Да жалуются, что мало заплатили, – все-таки буркнул Тимофей. – Кстати, он сказал, что не стал бы сниматься за такие деньги.

– Да ну, не стал бы, – зло и тихо, как будто сам себе, сказал Миша. – Куда б ты делся? – Он закурил, отвернулся и, без выражения глядя на дальнюю цепочку снеговых гор, так и стоял, быстро поднося и быстро отнимая от губ фильтр сигареты.

– А вы здесь первый раз? – обратился к нему Илья.

– Я здесь уже два раза, – хмуро ответил Миша, круто поворачиваясь и затаптывая окурок. – Первый и последний.

С наступлением весны Галкин стал больше бывать на работе. В последнее время он все чаще оставлял машину в гараже. Пульс пробуждающейся жизни захватил его, и ноги сами несли его по свежей улице. Путь его был причудлив в центре большого города. Выйдя из подъезда и миновав пару сиреневых дворов, надо было лезть на железнодорожную насыпь и в прямом смысле шагать по шпалам, вогнутым посередине, словно поеденные зубы; потом по темно-красному мосту, в окраске которого охра и ржавчина удачно дополняли друг друга и под которым то и дело зелеными полукружиями, как стрекозы, скользили электрички. Дальше начиналась платформа, напоминающая пустынный причал: Галкин много раз видел там людей с поклажей, ожидающих поезда, а вот самого поезда не видел ни разу.

Было так тепло, что дважды Галкин уже видел бабочек. Он носил костюмы и галстуки, и в таком виде ему неловко было взбираться на насыпь по глиняной тропинке, на которую наползал навсегда побуревший пырей. Он хотел нравиться и хотел соответствовать. Для кого он наряжался – он примерно знал, а вот чему хотел соответствовать – пусть это останется его постыдным недоразумением. Его фигура на насыпи вызывала неподдельное удивление тех редких встречных, что попадались ему на пути. Иногда бродячие собаки, обойдя со всех сторон, важно сопровождали его до самого, на их вкус, лакомого места. Место называлось с подробным многословием, как заглавие романа восемнадцатого века: «Торговые ряды у переезда, иже ООО „Мугань“, что на Станколите», и миновать их не было возможности ни конному, ни пешему. Это было узкое дефиле, устроенное предприимчивыми руками. Ряды представляли собой тесный и нескончаемо длинный проход под жестяной крышей: справа от Галкина, если он шел в сторону работы, тянулись пластиковые павильоны со свякой всячиной, вплоть до ремонта одежды. Слева сетка отделяла толпу покупателей от слоящихся железнодорожных путей. И каждый раз, шагая там, Галкин гадал, по которому из них пройдет поезд и кто это определил.

И снова настигал проклятый вопрос, что было и чего могло бы не быть. Сослагательное наклонение хотя и не нападало открыто, но присутствовало в сознании, как волчья стая, крадущаяся обочь обоза.

И когда Галкин шел на работу своей тридцать первой весной, шаг за шагом он понимал множество вещей, на постижение которых при других обстоятельствах потребовались бы месяцы. Он видел мальчишек, прогуливающих уроки среди искрящегося битого стекла, видел испитых мужчин под косо стоящими ракитами, жмурящихся на утреннее солнце, и ему тоже больно было смотреть на белые пластиковые стаканчики у них в руках, на провода и на теплые рельсы. А когда затемно возвращался тем же путем, слушая, как рыжий щебень скрипит под подошвами ботинок, навстречу ему загибался причал платформы, восставал красно-коричневый мост и слева, в кильватерной колонне, три высоких дома, и уже сверху видно было ему загороженное углом соседнего дома на втором этаже окно, откуда исходил, процеженный плотной желтой шторой, умиротворяющий свет лампы, стоявшей на кухонной тумбе чуть отвернувшись к стене, и потому накрывающий Австралию густым круглым пятном.

Прежде чем сойти с насыпи на стезю цивилизации, Галкин останавливался и подолгу смотрел вокруг, высматривал сигнальные фиолетовые огоньки, которые были цветами на сказочной поляне, вглядывался в вертикально поставленные глаза семафоров, слушал с детских лет дорогую его сердцу возню на железнодорожных путях, шорох щебенки под ботинком, вдыхал запах стальных рельс, отполированных до блеска, оглядывался и видел, как город тяжело дышит своими огнями, словно океан. И отчего-то представлял, как в эту самую минуту в черной глубине за много тысяч километров отсюда железный голос, продираясь сквозь сердцевину проводов, отдает команду: «Приготовиться к всплытию. Слушать в отсеках», и все, кто слышит это, знают, что это значит: что, выворачивая нутро моря, усталая лодка идет наверх, домой, к огням окоченевшего берега, таким маленьким и утлым, что даже редкие хилые северные звезды кажутся в сравнении китайскими фонарями. И те, кто это услышит, с особым замиранием станут ждать, пока не почувствуют, как лодка, словно морское чудовище, сбросив с блестящих гладких бортов пудовые волны, не вознесет над поверхностью ледяной воды овальную рубку.

А где-то тоже мгла обнимает землю, по ту сторону облаков скользит по небу луна и ищет в них трещину, чтобы через нее взглянуть вниз, где ворчат под ветром леса, а он метет землю, сгоняя сор в просеки, и летит по столбовым дорогам наперегонки с автомобилями, заглядывая им в окна... А где-то на станции под плакучими ивами остановился поезд, и одинокий пассажир сошел на пустой перрон, бросил в рот сигарету, зевает и читает название станции: «Ко-но-плянниково. Коноплянниково», и через минуту забывает прочитанное, и курит, зябко поводя плечами, и слушает, как бодро отзываются стальные буксы под молотками сцепщиков, точно солдаты на поверке. И от реки наползает туман, и дым его сигареты становится туманом...

И может быть, где-то совсем в другой четверти земли в сонном городе сидит кто-то под зеленым абажуром, держит в руках старую книгу с оклеенными кожей углами, и глаза его стоят на этих вот словах: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос».

А еще где-то неистовствует солнечный полдень, зной калит песок, камни шипят морской пеной...

И где-то сейчас чьи-то губы клянутся любить вечно и верят каждому своему слову.

И Галкину приходило в голову, как много совершается разных вещей в одно и то же время.

Однажды, возвращаясь с работы, он обратил внимание, что помещение на первом этаже соседнего дома, где испокон веков размещался магазинчик хозяйственных товаров, занимает теперь какой-то другой под вывеской «Халял». Эта перемена случилась быстро и неожиданно – в течение одного рабочего дня, и ничто не предвещало этой перемены. Утром, идя на работу, Галкин зашел в магазинчик купить губку для обуви, а вечером на его месте был уже другой. «Халял так халял», – сказал про себя Галкин, пожал плечами, с удивлением поглядел на вывеску, на входную дверь, но внутрь заходить не стал.