Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Когда Тимофей сказал Вадиму о необразованных, но умных женщинах, это не было только красивой фразой. Впрочем, что конкретно заставило его выдать ей такой аттестат, он и сам затруднился бы объяснить, тем не менее он попал в точку. В каком-то смысле Вероника олицетворяла новый облик Москвы. Ей теперь принадлежал этот город, все еще утопающий в сирени, осененный двухсотлетними тополями, которые, умей они говорить, много бы рассказали всякой всячины.

Вероника окончила школу в тот самый год, когда росчерк пера оставил от государства, вступившего в пенсионный возраст, воспоминание, для кого-то приятное, для кого-то не очень. Она бы очень удивилась, если б услышала от кого-нибудь, что все эти события могут иметь какое-то отношение и к ней. Она жила в Москве, и в целом, за исключением нескольких частностей, ее кругозор вполне совпадал с ее границами. Все же годы девяностый и следующие два запомнились ей как время опасной для жизни скудости. Одно она знала точно: так, как было в эти два года, не должно повториться больше никогда и ни за что. Никогда и ни за что.

Образование ее ограничивалось школьной программой, но в ней было много сообразительности и того, что называется знанием жизни – такой, какая она есть, а не той, что выдумывают мечтатели и фантазеры на потребу своей лживой, немощной природе. Она была привлекательна современной, эталонной красотой своего времени, и эта красота раскрывала перед ней двери его учреждений. Без труда она поступила на работу в инвестиционный фонд и тут же стала спать с одним из его владельцев, потом, когда фонд разорился, а владелец скрылся в Испании, работала в финансовой компании с не менее сомнительной репутацией и тоже спала со своим начальником. Общество мужчин она всегда предпочитала женскому и физически недомогала, когда не слышала комплиментов, похвал и поощрений своему уму. Отдавалась она легко и с удовольствием. Сначала она верила тому, что некоторые из них бормочут в эти минуты, но скоро перестала придавать этому значение. Ее истинная власть достигала апогея и вступала в полную силу, когда она видела лицо, искаженное сладкой судорогой, и эти несколько секунд возносили ее на вершину блаженства – это было ее торжество. Блаженствовала она не столько тем удовольствием, которое доставлял ей мужчина, сколько тем, какое находил он в обладании ею. Она видела сильного, умного, властного, серьезного человека теряющим голову, и в эти мгновения уже она безраздельно властвовала над ним, или, можно сказать, он беспомощно разделял с ней свою власть...

Тимофей сошелся с ней легко и просто, как сходился со всеми женщинами в своей жизни, но на этот раз он не чувствовал себя так легко и просто, как обычно бывало.

Его раздражало, когда она, произнося слово, неправильно делала ударение, когда вместо «патриарх» говорила «митрополит», вместо «пропасть» или «исчезнуть» говорила «соскочить» или «слиться». Ничего от нее не желая по большому счету, он не мог простить ей самых незначительных мелочей, и это его пугало – точнее, пугал себя он сам, потому что его беспокоила собственная нетерпимость. Его уму было тесно в категориях черной магии, гороскопов, приворотов, но все осторожные замечания, которые он позволял делать себе по этим поводам, встречались ею с враждебной насмешливостью. Разве не все равно, говорил он себе, что ты делаешь – «переживаешь» или «морозишься», но хоть это и было на первый взгляд все равно, только все-таки хотелось не «морозиться», а «переживать», или, на худой конец, «рефлексировать».

Как и большинство преуспевших молодых женщин, которых он встречал в последние годы, она держала себя с людьми, которые занимали место обслуживающего персонала, вызывающе, непонятно жестоко и уничижительно. Видимо, тем самым в их лице они мстили как бы своему вполне вероятному прошлому да и настоящему, а следовательно, самим себе, то есть тем, кем вполне могли еще пребывать сами, если б счастливый случай не повернул дело иначе.

На первый взгляд они очень прочно стояли на ногах, но в действительности скорее плавали в невесомости без какой бы то ни было точки опоры, как космонавты. Другое дело, нужна ли вообще была им эта опора.

Страшная усталость поколения, которое история вынесла на политэкономический водораздел, одних заставила паясничать на арене, а других сделала даже не созерцателями этого, а обыкновенными зрителями, которым присущи все недостатки такого рода занятий со времен римских цирков. Теперь, сталкиваясь с «первоклассниками», Тимофей думал о том, что в его, пусть неправедной, лживой, но все же в полноценной эпохе со всеми ее нелепыми атрибутами и признаками имелись какие-то точки отсчета, за ними виднелась и ощущалась толща целого тысячелетия, которую нужно было активно отрицать, чтобы принять эти точки, или мистически существовать в ней, чтобы их не принимать и не признавать. Так или иначе, то была некая система координат. Сейчас – он видел это очень хорошо – такой системы не было вообще. И когда он думал об этом, все чаще ему представлялось, что это, может быть, и хорошо, и полезно: пусть они все забудут, забудут напрочь, до смешного, и тогда, возможно, что-нибудь и в самом деле получится. Если раньше компьютер просто перезагружали, то теперь, возможно, настало время отключить его полностью и отформатировать диск.

Прошлое утратило над Вероникой даже свою обычную власть, совсем чуждую метафизике. Законы мест заключения, при всеобщем угрюмом молчании заменившие в начале девяностых обычное право, были ей понятны, и по этому поводу она не «рефлексировала». Кредо времени, символ веры эпохи, смутно ощущаемый большинством, как всегда состоял всего из нескольких слов, но слагались они в нечто противоположное как жизни, так и смерти, ибо свойство последних – воспроизводить друг друга, а следовательно имели природу совершенного небытия, если допустить, что такое небытие вообще способно рождать нечто и иметь своих лазутчиков, агентов и сторонников в мире живущих. Это не была поговорка, популярная в эпоху Гражданской войны в стане белых: «сегодня ты, а завтра я», окрашенная меланхоличной философской иронией, смиренной перед лицом Божественного, легкой насмешкой над собой и человеческим разумением, столь немощным в сравнении с высшим, а нечеловеческий постулат, рожденный в советских застенках: «умри ты сегодня, а я завтра», которым попиралось достоинство человека и как бы упразднялось вовсе отсутствием какого бы то ни было снисхождения и соболезнования. И вот с этим она соглашалась как с не требующей изменения данностью и даже не хотела знать, что жизнь может устраиваться на несколько иных основаниях.

Он ясно видел, что в ней самой нет ни доброты, ни сострадания, ни снисходительности, что подобные вещи она считает недопустимой слабостью характера, и в нем самом она терпела их только по той причине, что не могла соотнести их с его благополучием и с теми правилами жизни, которых он держался и которые она ошибочно принимала за твердые принципы. Он старался всего этого не замечать, закрывать на это глаза и об этом не «морозиться», как бы делая скидку своему времени, времени, в котором какой-то срок приходится жить и ему, но все больше именно поэтому связь с ее телом внушала ему отвращение, которое безнадежно боролось со все сильнее возрастающим страстным желанием.

октябрь 1918

Содержимое тетрадки, которая упала на Николая ночью с подводы у Рождественской, долгое время оставалось для него неизвестным. Он просто таскал ее с собой как писаную торбу, втиснув ее в свою английскую палетку. То не было требованием сентиментальности, а просто никакого своего имущества у Николая не было с тех пор, как полковой обоз под Белой Глиной попал в руки красной кавалерии, и тетрадка, выпавшая из рук умершего офицера, вполне могла положить начало коллекции личных «николаевских» вещей.

Потом как-то во время остановки он раскрыл ее: она была пуста, чему он обрадовался, и только на первой странице была нарисована какая-то карта с весьма странными названиями, которые привели его в недоумение. Он пожал плечами, перелистнул пустые страницы и сунул тетрадь обратно в палетку.

35
{"b":"138471","o":1}