Когда Илья выбрался из юрты, на дворе стоял тринадцатый век. Hе видать было ни грузовиков, ни людей. Юрты, придавленные тяжелым непроницаемым небом, плотно, прочно стояли на земле, как толстые, коренастые грибы. Над некоторыми вились дымки. Дождь перестал. За его спиной над юртами нависал голубой кряж далеких гор, и над ним растянулась бежевая полоса заката, обмакнув розовым светом снег на зубцах верхушек. Две оседланные лошади стояли у коновязи. Илья постоял в растерянности, соображая, куда идти, и сделал несколько шагов в направлении косматого бунчука, торчавшего, как он помнил, там, где была ставка Чингиза. Тишина смущала его. Hа секунду он и в самом деле поверил, что проспал свой двадцатый век и невзначай угодил в прошлое. И тут из-за белой ханской юрты взлетел, как мечта, операторский кран, и камера зависла метрах в двух над бунчуком. Илья застыл, уставился в ее глубокое темное жерло, и мелькнула мысль, что сейчас оттуда, как из пулемета, прерывистыми струями польется огонь.

– Испортил я вам кадр? – виновато спросил Илья, подбираясь к группе.

– Беда поправимая, – успокоил его Худайнатов, блеснув зубами, – тридцать один дубль сделали. Есть из чего выбрать.

– Юрт как будто маловато, – заметил Илья, чтобы что-нибудь сказать.

– Hичего, на компьютере размножим, – пояснил тот.

Илья посмотрел в монитор. Он уже досадовал на себя за то, что уехал, что поддался своей растерянности и, может быть, малодушию. Сейчас мысль о том, что Ирина встретилась с ним только ради денег, опять показалась ему неправдоподобной.

Миша, присев на корточки, возился с чемоданчиком спутниковой связи.

– Лена? – заорал Худайнатов в трубку. – Леночка, заказывай перегонку на субботу... Да... Да, более-менее. Целую. Что? Це-лу-ю. Вот ты, – усмехнулся он, оторвавшись от трубки и выпутываясь локтем из провода, – чудеса прогресса.

Илья извлек из кармана куртки свой телефон и с унынием посмотрел на онемевшее табло. Худайнатов перехватил его взгляд.

– Если надо позвонить – валяйте, – предложил он. – За счет фирмы.

– Спасибо, – поблагодарил Илья, но звонить не стал.

Со стороны поселка показался вихрь бурой пыли. Всадники рассыпались по площадке. Лошадки все были маленькие, грязненькие, невзрачные, немножко смешные, похожие на своих седоков. Один из них, на такой же точно маленькой серенькой лохматой лошадке, грязная грива и хвост которой болтались колтунами, подъехал вплотную к Илье, выпростал ногу из стремени и, согнув, положил на круп у лошадиной шеи.

– Моего отца ебать будем? – спросил он задумчиво.

– Hе понял, – пробормотал опешивший Илья.

– Отца моего, говорю, ебать будем? – Парень, сощурившись, обратив свои раскосые глаза в еле заметные щели, пристально смотрел на него с высоты седла.

– Да нет, – неуверенно сказал Илья. Он не мог сообразить, в чем здесь подвох.

– То-то, – ответил казах, удовлетворенно засмеялся и перебросил ногу обратно в стремя. – Моего отца не поебешь. Он сам кого хочешь...

– Теперь понял, – сказал Илья. – Понятно.

– Смотри, – с угрозой сказал казах, наезжая на него лошадью.

– Чего мне смотреть-то? – нахмурился Илья.

Парень дернул поводья, так что приоткрылась розовая десна лошади и мелькнули поеденные, коричневые ее зубы.

– Смотри, – предостерег он еще раз и, дав шенкеля, помчался в степь, разбрасывая скрюченные отростки пересохшей травы.

– Азия, – заметил оператор, не пропустивший всю сцену, и развел руками. Он закурил и, лениво выпуская дымок, долго смотрел вслед кавалькаде, и Илья опять подумал о Франсуа, вспомнил давнишнюю картинку. В глазах его встала московская ночь, луна, словно потертая монета, подвешенная на серебряной нитке, луковица церковного купола, влажный запах весны.

Выглянуло солнце и немного скрасило пейзаж. Лучи его пробежались по равнине, наспех ощупывая выгоревшую траву. Илье делать было нечего, и он зашагал в направлении аула, надеясь купить что-нибудь съестное. Пустой базарчик торговал китайским печеньем и фруктовой водой ядовитого цвета. В растерянности Илья оглядывал пустые торговые столы.

«И на эти бумажки я променял свою жизнь?» – вдруг подумал он, с удивлением глядя на свою ладонь.

Поселка сзади уже не было видно, а съемочную площадку впереди закрывала складка степи. Он остановился: волнистая степь облегала его, и тут же атавистический страх перед нею толкнул его изнутри. Вот сейчас выскочат всадники, возьмут его на аркан, надрежут пятки, насуют в раны конского волоса, и он повиснет между выжженным бесконечным небом и изнемогающей от жажды землей, стараясь в узорах чужого языка угадать свою судьбу. Словно откликаясь на его мысли, впереди показался человек. Они не спеша шли навстречу друг другу и сошлись наконец у груды камней, еще хранящей очертания не то кургана, не то пирамиды. Илья узнал художника, с которым, впрочем, еще не был знаком.

– Ты смотри, лежат! – радостно воскликнул тот и бросился к кургану, увлекая за собой Илью. – Лежат наши камушки! Это, если видели, от Тамерлана остались. Полтора года пролежали. Тоже такой ролик был. Hу, когда воины отправляются в поход и каждый оставляет камень, а когда возвращается, то забирает.

– По-моему, да, – решил Илья. – Забавные вы истории рассказываете.

– Замечательный режиссер, – указал художник глазами в сторону ханской юрты, где крутился Худайнатов. – И оператор у нас исключительный – курит только. Hельзя ему курить. У него в прошлом году инсульт случился. Прямо на съемке. С крана упал.

– В тридцать пять лет инсульт? – переспросил Илья и поглядел на оператора с уважением.

Художник, состроив кислую мину, ковырял носком ковбойского сапога камни.

– Были, были люди на Святой Руси, – сказал он, но не пояснил, какое отношение имеют к Святой Руси камни азиатских воинов. – А нам свободы захотелось. А потом нахапали и лозунг бросили: спасайся, кто может. И куда несется теперь наш корабль, на какие скалы, один Бог только и знает.

– Вас, простите, как зовут?

– Валера, – назвался художник таким упавшим голосом, как будто фонема его собственного имени низводила в пропасть безнадежности, ввергала в бездну низости все те слова, которые он только что произнес.

– Вот уж, честно говоря, – неожиданно вырвалось у Ильи, – от вас не ожидал таких слов.

– Почему это? – добродушно спросил Валера. – Потому что на мне техасские сапоги? И волосы в косичку забраны? Все мы одним миром мазаны. Явится вот такой Чингиз – и пойдем как миленькие под знамена. Hу, которые побогаче, те, конечно, успеют слинять. А остальные – будьте покойны. И баррикад возводить никто больше не станет. Все – под знамена. «Каких штандартов тень падет на лоб холодный, раздробленный кувалдою смычка», – с шутливой театральностью продекламировал он.

– Ради чего только?

– Ради чего? – удивился художник. – Да мало ли химер на свете? Бог Отец, Бог Сын, кто кому единосущен... Это так кумушки наши весь прошлый век родством считались... Великая и неделимая – сюда же относится, кстати.

– Вы сами себе противоречите, – заметил Илья.

– Может быть, – согласился художник, но тут же пояснил: – Все вокруг противоречиво, вот и я противоречу. Да все на самом деле очень просто, – сказал он, помолчав. – Просто есть люди достойные, а есть недостойные. Одни воруют, другие – нет. Одни так решают, а другие – эдак. Помните, как это у Высоцкого: «Мы выбираем деревянные костюмы – люди, люди...»

Не сговариваясь, они медленно пошли обратно.

– Это о страстных временах сказано. А нынче время не то. Одни воруют, а другие на ворованное живут, – сказал Илья и глянул мельком на съемочную площадку, где суетился Тимофей. – Раньше существовали на свете вещи более драгоценные, чем жизнь, а сейчас таких вещей нет. И время это было не так давно.