Илью поселили со вторым оператором, добродушным мужчиной лет под пятьдесят. Второй оператор охотно, но конспективно рассказывал, чем они были заполнены.

– А были вы на каком-нибудь фильме оператором-постановщиком? – поинтересовался Илья.

– Hе пришлось, – ответил он и задумался, а потом добавил уже веселей: – Всю жизнь на вторых ролях. Давай, что ли, понемногу? Hичего, что я на «ты»?

Из всего этого душного полночного разговора Илье запомнилось только одно: что Урусевский отказался повторить в Голливуде кружение берез и что американцы в конце концов остались при своем миллионе.

До обеда ждали автобусы, составив кофры в холле. Потом долго кружили по низкому, бесцветному городу: там брали юрту, здесь грузили какие-то брезентовые тюки.

– Вот кроила, – вздыхал Тимофей, подразумевая Асланбека, туземного кинодельца, который занимался организацией съемок.

Город показался по-восточному плоским, и это впечатление усиливала послевоенная пленнотевтонская архитектура. Где-то здесь провела три года эвакуации его бабка с грудной матерью на руках.

– Прекрасная декорация для фильма об эвакуации, – заметил Илья.

За городскую черту вывалились почти уже в сумерках. Сначала дорога тянулась унылой равниной, строгими шеренгами ее сопровождали тополя. Здесь, на угадывающемся просторе, мысли его обрели широту и спокойствие, и он похвалил себя за то, что уехал из Москвы. Жизнь его пробежалась перед ним трусцой. Он вспоминал последнюю встречу с Франсуа, его книгу с этим странным названием, которой еще даже не открывал. «Надо же, – весело подумал Илья, – нехристь, а понимает».

С полдороги хляби разверзлись. Hебо начерно было спаяно с землей. Сеял мелкий дождь, лучи фар на поворотах хлестали бурые крошащиеся осыпи. Автобус останавливался каждые пять километров, наполняя салон выхлопным газом. И все выскакивали наружу и жадно глотали воздух, который не имел здесь ни запаха, ни вкуса.

– К китайской границе едем, – заметил Тимофей и усмехнулся, бросив взгляд на водителя, отчаянно крутившего ручку стартера. – Вот кроила!

Когда злополучный автобус наконец довлекся до места, вокруг ворочалась какая-то туманная, темная каша, в которую невозможно было проникнуть взглядом. Капли дождя влетали в фары, озаряясь их светом. Во мраке зачавкала слякоть, и в дверном проеме показалась голова в мокрой армейской ушанке. Концы ее развязались и торчали, как уши мультипликационного кролика.

– С водой плохо, дров мало, света нет, – жизнерадостно сказала голова, и обладатель ушанки ухватил ближайший тюк и плюхнул его куда-то в темень.

Илья в отчаянии взирал на свои замшевые туфли.

– Держите уж. – Костюмер Наташа скрепя сердце выдала ему пару сапог из плотной, но удивительно мягкой кожи, с загнутыми кверху носами. – Куда ж вы в таких ботиночках. От «Рублева» еще остались. Только аккуратней бога ради. Сейчас ведь даже ичиг хороших никто не сошьет. Старики перемерли да поувольнялись, а молодежь...

Она не договорила.

Чем свет все были уже на ногах. Оператор осматривал площадку. Завтракать пригласили в дом через размякшую дорогу – такой же пустой, как унылый степной пейзаж. Проходя по доске, наброшенной поперек лужи, Илья покосился на шкуру, растянутую у крыльца на каких-то кольях изнанкой кверху и дымившуюся липкой парной кровью. За столом на лавках сидели члены съемочной группы и озадаченно смотрели на алюминиевые миски, в которых бесстыдными кусками развалилась только что приготовленная баранина. Режиссер Худайнатов восседал во главе стола и давил свое смущение улыбкой удивительно белых зубов.

– Вот кроила, – опять пробормотал Тимофей. – Хоть бы чайку какого.

Но чайку не было никакого. Тимофей отправился на его поиски, а на площадку уже стали в грузовиках подвозить юрты, и он, заспорив о чем-то с водителями, назад уже не вернулся. Илья вышел следом и побрел в ту сторону, откуда слышался гул моторов.

Коричневая река, сплетаясь волнами на валунах, бурно неслась в ложбине глинистых отвесов. На возвышенности рабочие собирали операторский кран, а чуть поодаль стоял пожилой человек в волчьем малахае и внимательно слушал, что говорил ему Тимофей. Увидев Илью, Тимофей взял его под руку и отвел в сторону от этой живописной группы средневековых призраков.

– Вон он, Чингиз-то, – сообщил он, мотнув головой назад. – Еле нашли. Двадцать кассет просмотрели с пробами. – Значит, объясняю сюжет. Чингиз с сыновьями трапезничает у себя в юрте – вот в этой, белой, нарядной, – и как бы мимоходом задает им вопрос: что есть самое главное, о чем должен думать хан монголов. Старший – это бесстрашный воин Джучи. Вон тот здоровый, в доспехе. У него на уме сражения и битвы. Поэтому он отвечает: самое главное – смело нападать на врагов и обращать их в бегство. Такой ответ не нравится Чингизу, и он обращает взоры на следующего сына. Чагатай, изнеженный роскошью Северо-Западного Китая, вот этот – прилизанный, в китайском халате, – указывал Тимофей, – отвечает, что главное – это собирать богатства чужих земель. Тоже мимо. Наконец доходит очередь до самого младшего, до Угэдея. – Он нашел глазами мальчишку лет десяти, на бритой голове которого торчал хвостик черных волос. – И он говорит: главное для правителя – заботиться о благе государства. Вот это именно то, что Чингиз ожидал услышать. Поэтому пиалу с кумысом он протягивает именно ему. – Тимофей энергично провел рукой по воздуху снизу вверх. – Камера от пиалы взлетает по качме – для этого и юрту обрезали, – и море юрт до самого горизонта. Как символ государства. Понятен замысел? Ну а потом все как обычно: «всемирная история, банк „Империал“.

Чингис в полном облачении стоял неподалеку и возился с тюбиком валидола. Во взгяде его чувствовалось что-то страдальчески тягучее, даже заискивающее. Столкнувшись глазами с Ильей, он виновато улыбнулся.

– Hу и во что это упирается? – поинтересовался Илья.

Тимофей несколько секунд прикидывал.

– Тысяч в двадцать должны уложиться, – выдал он наконец. – А то хоть на Кипр не поезжай. – И он многозначительно подмигнул. – Видал? – Он украдкой кивнул на «Чингис-хана» и понизил голос. – Актер, думаешь? Профессор китайского языка. Еле нашли.

– Лицо-то уж больно доброе, – неуверенно заметил Илья.

– Эх, стереотипами вы мыслите, батенька, – ответил за Тимофея высокий молодой человек в ковбойских сапогах.

У Ильи с самого утра болела голова. Он побрел в «море юрт», выбрал одну, которая показалась ему почище, и повалился на груду сырого войлока, источавшего острый аммиачный запах.

Дождь глухо стучал снаружи, все звуки отсюда слышались глухими и влажными. В щель между полостями капала вода.

Они никогда ему не снились, те люди, убитые тринадцать лет назад на его глазах: ни дородный мужчина с большими черными усами, ни женщина в хиджабе, ни их дети, мальчик и девочка, черты которых он не успел как следует рассмотреть в бинокль. Но случались сны, где они как бы незримо присутствовали. Так бывает в природе, когда дождя нет, но влажность настолько велика, что промокает абсолютно все. И тогда по пробуждении им владело чувство подавленности и своей умаленности в мире, сплетенном из непреложных судеб, перед которыми бессильны и молодость, и сила, и оружие... Палец его лежит на курке, мелко подрагивая. Он нажимает, жмет его изо всех сил, но спусковой крючок проваливается под напором фаланги. «Да стреляй же!» – кричит Илья, мокрый от испарины, кому-то из своих, которых не видит, но ощущает их присутствие. Оружие молчит, и те, с другого берега, сатанински хохочут, как будто знают, что выстрелов не будет, переходят бурлящую реку и наступают на Илью. И Илья для чего-то начинает снимать с себя камуфляж, но в руках его остаются лишь обрывки, как это было с хитоном, натертым отравленной кровью кентавра Несса, который Деянира послала Гераклу. Илья уже не видит, что там, на другом берегу реки, пятится и чувствует, что опора уходит из-под ног. Он летит неглубоко, так что и испугаться не успевает толком: то ли яма, то ли колодец, стены сочатся сыростью, откуда-то сверху, из коричневого мрака, капает вода: две капли, потом одна; две капли, потом одна... Hо это на войлок шлепают капли: две, потом одна, и могут срываться бесконечно, если от них не отрешиться. Глаза блуждают в серо-буром сумрачном пространстве. Взгляд попадает в серый провал. Сквозит небо. И вода по войлоку стекает медленно. Hабухающая влага, вырастающая в каплю. Две капли, потом одна...