Для охраны велено было выделить отдельную комнату, где «защитники» время от времени устраивали шумные сборища под председательством выше обозначенного Гриши, который поначалу приходил с матерчатой борсеткой на поясе, потом приезжал в красных «Жигулях» с дипломатом, а ныне пересел на «БМВ» с водителем, откуда появлялся с дорогим коричневым портфелем фирмы «Хайдсайн».

Времена переменились. Братки надели строгие деловые костюмы, но лексикон оставили прежний. И вот однажды, когда стены просто сотрясались от ненормативной лексики, Аня гневно рванула дверь прокуренной комнаты и возопила:

— Гриша! Вы же интеллигентный человек! Это все-таки книжный магазин, а не баня!

— Ой-ей-ей! — заерничал было один из шестерок, но тут же заткнулся под тяжелым начальственным взглядом.

Аня сердито хлопнула дверью. Она и представить себе не могла, какой революционный переворот невольно произвела в заскорузлой Гришиной душе. Никто и никогда не называл его интеллигентным человеком. Маргиналом, скотобазой, козлом — это пожалуйста. Но интеллигентом!

Гриша взглянул на мир новыми, просветленными глазами и увидел в нем Аню — единственную женщину, сумевшую постичь его тонкую душевную организацию.

Он давно привык брать от жизни все и сразу. Но в данном конкретном случае, придавленный сладким бременем нового статуса, понимал, что действовать следует иначе — не штурмом, а осадой. Он был большой, высокий («Габаритный мужчина», — говорила про таких Ба), с тронутым оспой широким лицом и толстыми влажными губами. Если бы Ане сказали, что он имеет на нее виды, она бы грохнулась в обморок, настолько ненужными, тягостными и нелепыми оказались бы подобные притязания.

Когда Гриша зачастил в магазин, Аня заподозрила, что «пацаны» собираются увеличить ежемесячную мзду. Она ловила на себе его странные взгляды и тоскливо прикидывала, как сильно возрастет эта самая мзда.

И вот однажды в конце рабочего дня он подошел к ней и предложил подвезти до дома.

— Спасибо, не надо, — отказалась Аня. — Я живу в двух шагах отсюда и хожу пешком.

— Тогда я провожу.

— Зачем?! — удивилась она.

— Нам нужно поговорить.

— О чем нам говорить? Назови свою цену — и дело с концом.

— Цену?! — поразился Григорий. — Какую цену?! Ты что, хочешь за деньги?..

— А разве у меня есть выбор?

— А я-то думал, что ты порядочная женщина, — с горечью сказал он. — А ты такая же шалава, как и все.

— Ах ты… что… да кто ты такой?! — взвилась Аня.

— Кто я такой?! — заорал Григорий. — В отличие от тебя — человек! И если мне захочется продажной любви, я сниму проститутку. А своих женщин я за деньги не покупаю!

— Я не твоя женщина!

— И никогда ею не станешь!

Магазин уже закрылся, и освободившиеся сотрудники с тревожным любопытством заглядывали в служебный коридор. Охранник тоже на всякий случай подтянулся поближе, поигрывая дубинкой, предназначенной — кто бы сомневался — отнюдь не Григорию.

— Послушай, Гриша! — прошипела она. — Чего тебе от меня надо?

— Да уже ничего не надо, — махнул он рукой.

— Значит, сумму вы нам увеличивать не будете, — мгновенно ухватилась Аня за открывшиеся возможности.

— Какую сумму и кому — вам?

— Ну как же? Ты же сказал…

— Я сказал, что хочу с тобой поговорить.

— Но разве…

— Ну и балда ты, Анна Сергеевна, — усмехнулся Григорий. — Такую песню испортила…

Говорят, что люди, скрывающие свои эмоции под внешней невозмутимостью, переносят боль гораздо острее тех, кто щедро выплескивает чувства на поверхность. Все считают их толстокожими монстрами, а они страдают и корчатся в невидимых миру конвульсиях.

Алексей страдал. Он уже ничего не хотел — ни жениться, ни разводиться, — только покоя. Но раскрутившийся маховик было теперь не остановить. Впрочем, при особом желании и остановить было можно, и даже крутануть в другую сторону. Но это требовало больших усилий. Усилия прилагать не хотелось. Тем более большие. Лечь бы на диван, прикрыть глаза и молчать, молчать. А рядом — Машка теплым комочком.

Он очень любил Машку, а сейчас еще и безумно жалел — разорванную ниточку в запутанной паутине его жизни. И эта жалость придавала его любви особую пронзительную остроту.

— «Ребенок без отца все равно что дом без крыши», — цитировала Рабиндраната Тагора просвещенная Татьяна Федоровна. — Открыт всем ветрам.

И Леша представлял себе маленькую Машку на перекрестье дорог, на самом юру — тоненькую, испуганную, беззащитную.

— Ты потеряешь самого близкого человека! — кричала мать.

— Я никогда ее не потеряю! — огрызался Леша. — Никогда!

— Она вырастет и не простит тебе, что ты бросил Веру!

— А разве я ее бросил? — удивлялся Алексей. — Я же не ушел.

— Ты что, больной?! — поражалась Татьяна Федоровна. — Или прикидываешься?

…Проснуться бы завтра утром, открыть глаза, а все уже улеглось, уладилось само собой ко всеобщему удовольствию. И чего им всем от него надо? Ведь живут же люди и на две, и на три семьи. Вон хоть тот же Немцов — за примерами далеко ходить не надо. Каждый знает свое место и ничего сверх этого не требует.

Мать, конечно, можно понять — на склоне лет проблемы никому не нужны. Но если они все равно уже появились, решай их в пользу сына! Ведь это же твоя родная кровь! Какое там! Рвет горло за Верку.

А к Верке, между прочим, тоже много вопросов. Не такая уж она белая и пушистая. Рот откроет — мало не покажется. «Подай», «принеси», «помой». Нашла себе мальчика на побегушках. И готовит она невкусно, и деньги транжирит без толку, и квартирой, можно сказать, не занимается. «Ах, я устала — много работы!» Нашла себе отмазку. И вечно у нее что-то болит, вечно она ноет. Мать говорит: «Значит, ей не хватает ласки, и она таким образом пытается привлечь твое внимание». Ему, между прочим, тоже много чего не хватает. В том числе и ласки. И кого это волнует?

Где-то он недавно читал или слышал, что больше всего люди боятся неизвестности и любви, на которую они не могут ответить. Это про них с Верой. Их обоих страшат перемены и та неведомая жизнь, которую они за собой повлекут.

Вера молчит, не задает вопросов, не просит остаться, не устраивает сцен — делает вид, что ничего не происходит. Дает ему время остыть, одуматься. А может, готова принять все, как есть? Лишь бы он остался, не бросал их с Машкой? Но ведь он именно этого и хочет — жить, как живется, и будь что будет. И только мать не дает покоя, впивается в душу, как сверло в больной, ноющий зуб.

Ну не любит он больше Веру, не волнует она его как женщина, не вызывает желаний. Эдакая оскорбленная невинность, воплощенная скорбь. Оставляет ему право на злодейство — не сама прогнала, он ушел, разорил гнездо, обездолил ребенка. Да никогда он Машку не бросит! И в гнезде бы сидел, не рыпался, влачился по жизни, тянул лямку. Если бы не Катя. Ну как же мать не понимает?! Это ж словно шашлык после манной каши! Кто ж откажется? Или он не имеет права на счастье? На праздник? Может, он и продлится-то всего ничего, этот праздник. Так это ж надо понять, разобраться, чтоб не кусать потом локти от собственной дурости.

Катька, конечно, та еще штучка. В отличие от Веры не молчит — маленькая хитрая стерва. Такая же предприимчивая, как и ее мамаша. Еще неизвестно, кто там у них играет первую скрипку. Впрочем, на мамашу ему в высшей степени наплевать, хотя та и лезет во все дыры, понимает, что давить его надо сейчас, пока он еще с крючка не сорвался. Но ее-то, если что, можно и послать куда подальше. А вот Катька пока его держит, и держит крепко, не оторваться. Он пару раз попробовал — не получилось.

Зацепила когтистой лапкой — не отпускает. То ластится, словно блудливая кошка, трется настойчиво крепкой грудкой. То злится — злобно шипит, раздувая ноздри. Мечтает владеть безраздельно.

А ему нужно лишь ее тело — гладкое, упругое, с маленькой дырочкой между ног, влажной узенькой щелкой, ставшей для него средоточием всех желаний, центром мироздания, неиссякаемым источником наслаждений, куда его так неудержимо влечет неуправляемая темная сила.