Ты уж извини, Тема, за откровенность. Но мы с тобой теперь в одном доме живем. А я человек прямой, говорю, что думаю. Правды никто не любит…

«А пошла бы ты со своей правдой куда подальше», — вяло подумал Артем.

Зоя ушла в парикмахерскую. Именно сегодня надо было это сделать, в субботу. Сидит дома, мается от безделья, на неделе времени не нашла. Оставила его слушать проповеди старой грымзы, своей мамаши. Которая во всем права. Во всем, от начала до конца…

Стало быть, мальчик для битья? Или как там она его назвала? Мячик для пинг-понга? В самую точку! И каким же будет следующий сет? Он вернется к Ане с Зоиной подачи? Поддачи…

Как же он вляпался в это дерьмо? Нормальный вроде мужик в тридцать семь лет, как прыщавый подросток, разрушил по дури всю свою жизнь. Ладно свою! Жизнь самых близких, единственно дорогих ему людей.

Таких, как он сейчас, отец с презрением называл п… страдальцами.

— Просто ты никогда не попадал в подобные ситуации, — подначивала гордая его верностью мама. — Когда внезапно вспыхнувшее чувство…

— Я попадал в любые ситуации, — горячился отец. — Но сознательно избегал их развития. Пресекал на корню! И уж точно не искал сам. Потому что, один раз женившись, взял на себя ответственность за свою семью. За вот эту доверившуюся мне женщину и своего ребенка. И ты это знаешь!

— Я знаю, знаю, — вздыхала мама. — Но жизнь такая сложная…

— Да, — соглашался отец. — Жизнь — штука непростая. Но в любых обстоятельствах оставляет шанс быть человеком, а не бессмысленной скотиной.

Вот потому Артем и не поехал тогда к родителям. Знал, что отец не поймет и не примет заблудшего сына. Да он бы и сам не стал навешивать на них свои проблемы. Но были же другие варианты — снять номер в гостинице или комнату в коммуналке, пожить у приятеля. Да хоть в машине переночевать! Прийти в себя, принять решение на трезвую голову. Но нет! Охваченный тупой яростью, он помчался к Зое, в эту чужую для него квартиру, где все его отторгает — и чересчур проницательная мамаша с вечно недовольным лицом, и не принадлежащие ему вещи, и незнакомые запахи и звуки другой, ненужной ему жизни. И эта очевидная пошлость адюльтера, и дикость сосуществования в замкнутом пространстве подъезда с любовницей, женой и маленькой дочкой!

Он очень скучал по Стасе. По ее сонному утреннему личику. По тонким ручкам, так крепко обнимавшим его, когда он возвращался с работы. По заливистому, безудержному смеху. По нижней губке, горестно дрожащей, когда она пыталась удержать слезы. Однажды ночью он закричал, увидев во сне ее неудержимо ускользающий силуэт. И Зоя, растолкав, заставила его заняться сексом и расценила неожиданную для обоих грубость как необузданную страсть и пылкость, но это были совсем другие чувства.

А вот повидаться с дочкой он не мог, и даже деньги клал в почтовый ящик, и возвращался как можно позже, чтобы избежать случайной, пугающей до одури встречи.

И в парикмахерскую Зоя сегодня ушла не случайно, а потому что утром в постели он назвал ее Анькой. Почувствовал в паху горячую ищущую руку и, выплывая из тающего сонного тумана, рванул к себе родное податливое тело так жадно, так отчаянно и прошептал, задохнувшись:

— Анька!

И тут же все вспомнил, открыл глаза и увидел кривую Зоину усмешку. Он, конечно, попробовал загладить оплошность, но не слишком преуспел в своих стараниях.

Зоя металась по квартире, как тигрица в клетке, шарахала дверями, потом сломала ноготь, устроила из этого трагедию вселенского масштаба и умчалась в парикмахерскую — наращивать новый. Он не любил эти хищные когти непомерной длины, нелепые, уродливые, самим фактом своего существования отметавшие даже намек на физическую работу, как долгие рукава старинных боярских кафтанов. Впрочем, Зоя физической работой себя не утруждала, отдав на откуп Ольге Петровне неблагодарные домашние хлопоты. И та, аки пчела, с утра до вечера крутилась, обслуживая свою великовозрастную дочь и ее неожиданного бойфренда.

А запретный плод, став дозволенным, мгновенно утратил сладость. Зоя это чувствовала, злилась, страдала — он раздражался. Она плакала — он был равнодушен. То вдруг жалел ее, то ненавидел и даже испытывал гадливое отвращение к ее лону, объятиям и поцелуям.

Надо было немедленно уйти отсюда, пока его не затянуло, не засосало чужое болото. Объясниться с Зоей и уйти. Конечно, это совсем непросто, вот так прямо сказать человеку в глаза: «Я не люблю тебя, Зоя. Это была ошибка. Прости, я ухожу». Гораздо легче собрать вещички и исчезнуть, слинять по принципу «а был ли мальчик?». Или на худой конец оставить записку. Но было в этом что-то сучье, подленькое, не мужское.

Значит, оставалась только одна возможность сохранить хотя бы каплю достоинства — объясниться. Но как воспримет его благородную честность Зоя? Зарыдает, забьется в истерике или тихо заплачет? Вцепится в него с отчаянным бабьим криком «Не пущу!»? Или молча посмотрит, как перепуганный насмерть несчастный ребенок, и он потом будет жить с этим страшным взглядом в душе? Оскорбит, обидит, обольет презрением? «Или вмажет промеж рогов мороженым мясом?» — усмехнулся Артем.

А разве у него есть рога? Мысль о возможной Аниной (именно Аниной!) измене показалась такой чудовищно дикой, что его передернуло. Хотя о какой измене может идти речь? Кому она должна хранить верность? Бывшему мужу, который тайно отодрал ее подругу, а теперь делает это открыто? Ушел из дома, ушел из жизни и украдкой кладет деньги в почтовый ящик? И при этом еще чувствует себя оскорбленной невинностью. Ну как же? Мясом его ударили промеж рогов…

То, что его Аньку может тронуть какой-то козел, казалось таким непереносимым унижением, что хотелось завыть от бессильной ярости и боли, словно это его самого «опустили», растоптав достоинство и гордость. Он мучительно ревновал ее к мифическому сопернику и понимал, что вчистую проиграл эту битву, заведомо уступив победу.

Он даже не жаждал обладать ею физически, просто хотел, чтобы она была рядом. Жужжала над ухом, подавая ужин, и сердилась, что опять он ее не слушает. Возилась на кухне, часами болтала по телефону, виновато поглядывая в его сторону. Гладила его рубашки, смешно поджимая от усердия губы. Читала свои глупые книжки, накручивая на палец короткую темную прядку. Чесала ему на ночь спину, плела Стаське тонкие косички…

И эта тоска по дому не отпускала его ни днем ни ночью, как мучительная гастритная тошнота. Смертельная тоска по родному углу, своей теплой норе, берлоге, навеки утраченному насиженному гнезду. По этому светлому раю, который он так безрассудно покинул, и уже никогда сюда не вернется. Потому что и сам не посмеет, и Анька не пустит — не простит. И пропасть, пролегшая между ними, с каждым часом его неправедной жизни с Зоей становилась все шире и глубже — не одолеть.

Аня вошла в квартиру и замерла на пороге — в комнате кто-то хрипло покашливал.

«Артем, — подумала она. — Простудился, а больные никому не нужны».

Покашливание стихло, и хамский мужской голос сказал:

— Жрать давай, сука! Что стоишь? Где шаталась? Жрать хочу! Кушать! Ням-ням!

Аня метнулась на лестничную площадку и позвонила соседям. Тетя Галя Соколова оказалась дома, подхватила топорик для разделки мяса и решительно направилась к Аниной квартире. Аня поспешила следом, чувствуя, как колотится сердце.

В гостиной, на телевизоре, сидел большой пепельно-серый попугай с пурпурно-красным хвостом и внимательно смотрел на них, склонив набок утяжеленную толстым клювом головку.

— Хочешь чаю? — приветливо спросил он.

— Боженька правый! — обомлела Аня.

— Во дает, мерзавец! — пришла в восторг соседка тетя Галя. — Прямо как в анекдоте: «Извиняйте, дядька, мы-то думали — вы птица». Ну-ка, еще чего-нибудь скажи!

— Жрать давай, коза мохноногая! — весело заорал попугай, взмахнул крылами для вящей убедительности и на всякий случай добавил: — Хрен тебе в ухо.