– Может, – после короткого раздумья согласился Павлик. – А зачем?
Вечерело прямо на глазах, по минутам. И вместе с тем, как сгущались тени в садах, становилось гуще и непонятней застоявшаяся тишина. Такой она бывает, наверное, перед взрывом.
Павлик заметил обеспокоенный Костин взгляд, каким он посмотрел в сторону дома.
– Сходил бы ты с нею в кино, Костя…
– Нет. – И Костя впервые посмотрел на него строго, как на маленького. – Сегодня я никуда не пойду, Павка. Мы это с тобой еще обговорим.
Павлик посмотрел сквозь штакетник за Жужлицу.
– Будет нервничать…
– Пусть. – Он подумал. – Ты-то на нее не сердишься?.. – Павлик не ответил ему, и Костя вздохнул.
– Какой-то ты, Павка, стал… непонятный немножко. Хотя… Может, это я стал непонятливее? – Вопрос был задан самому себе. И Костя поднялся, оглядел набросанные как попало дрова. – Поможешь мне?
– Ты оставь их, я потом перетащу…
– А почему потом?
Павлик глядел на окна в доме Ани. Будто ждал сигнала оттуда. И когда в них разом вспыхнул свет, мгновенно поднялся.
– Я пойду, Костя, ладно?..
Костя проследил за его взглядом.
– Только ты, Павка, недолго… Хорошо?
Павлик кивнул, направляясь к штакетнику.
– Я недолго, Костя.
Шел и никак не думал, что у Аниной матери могут быть гости. Только уже на крыльце, когда услышал приглушенный говор в комнате, сначала удивился, а потом вспомнил, что где-то читал или слышал от кого-то об этом странном обычае – поминать умерших за обеденным столом…
Павлик шагнул через порог в сени, потом без стука вошел в горницу. И первое, что бросилось ему в глаза, так это многолюдие, водка… Прямо на скатерти лежали надкушенные ломтики пирога, колбасные шкурки, хлеб, насаженные на вилки соленые огурцы. А над столом, до самого потолка, слоистыми облаками висел табачный дым…
Они делали все то, чего страшно не любила Аня!
Будто почувствовав его присутствие, выскочила из кухни мать. Лицо ее осунулось, глаза, немножко безумные, немножко опустошенные, запали.
– Павлушка! – Она схватила его за руку и увлекла на кухню. – Спасибо, Павлик! Спасибо тебе, родной, что зашел! – Слез у нее, наверно, уже не было, потому что голос дрожал, как в рыдании, а глаза сверкали безнадежно сухо.
Она усадила его на табурет.
– Сейчас я тебе… С яблоками, будешь?! – спросила, уже надрезая пирог. И вдруг сама поняла, что этого не надо, что перед нею ведь Павлик… Опустилась, будто рухнула, на табурет рядом с ним и, прикрыв ладонями лицо, теперь уже по-настоящему заплакала.
– Зачем они там?.. – зло спросил Павлик.
– Пусть… – прерывающимся голосом, сквозь слезы, едва слышно проговорила она. – Так принято… Может, ей легче будет…
Павлик еще крепился. Вытащил из кармана записную книжку.
– Тетя Вера… У меня вот – Анина…
Мать посмотрела невидящим взглядом. Потом неслушными руками бережно согнула ему ладонь.
– Возьми себе, Павлуша… Не забывай ее… Никогда не забывай Аню….
Павлик зажал в кулаке книжку и, опуская ее в карман, не мог сдержать вдруг сбежавшей по щеке слезы.
А тетя Вера, обняв его за локти, уткнулась лицом в плечо Павлика и вся тряслась, беспомощная, слабая…
Павлик не знал, откуда пришла к нему твердость. Но только он взял ее обеими руками за голову, слегка отстранил, чтобы смотреть глаза в глаза, и сказал почти ровным голосом:
– Тетя Вера, я, когда вырасту, – я вам всю жизнь помогать буду! Маме и вам. Всю жизнь!
Единоборство не окончено
О том, что он решил в будущем объединить матерей – свою и Анину, – Павлик пока не сказал. Нужно было дождаться приезда Татьяны Владимировны. Но уже одна мысль об этом придала ему уверенность, вернула так необходимую сегодня выдержку. Так что к лесу он приблизился пока лишь для еще одной ориентировки, чтобы уж потом терпеливо ждать ночи.
Жужлицу пересекал на этот раз не по льду, а мостками, сделав по дороге большой крюк: сначала вдоль берега влево, потом назад. Никаких особых планов на этот счет не строил. Но в сгущающейся темноте представил себя на заснеженном льду Жужлицы одинокого, всем видимого: из окон домов, из лесу… И благоразумно повернул налево. Затем по-над берегом, мимо дома бабки Васильевны, приблизился к сосняку.
Опять долго всматривался издалека в участок леса близ тополя. Мысленно пересекал огороды то по кратчайшей прямой от дерева к лесу, то немного наискосок, туда, где кучерявились молодые кустики вереска.
Потом, чтобы еще раз увидеть наезженную горку с черной полыньей внизу, углубился вдоль Жужлицы в сосняк и застыл на месте, различив живой человеческий силуэт впереди. Тень человеческой фигуры двигалась под укрытием сосен параллельно берегу – медленно, едва заметно, и потому немудрено было проглядеть ее.
Кто это был? Мелькнули в памяти все, кого он знал… Сегодня здесь мог оказаться почти каждый. Плюс еще переодетый в штатское милиционер. Но зачем бы ему слоняться по лесу, в темноте?.. Хотя на кладбище он тоже заметно таился от людей… Нет, здесь милиционеру делать было нечего.
Присутствие неизвестного близ Жужлицы означало, таким образом, пока одно: что не курильщик появлялся вечерами в сосняке. А значит, и стрелял в Павлика наверняка не он. Стрелял кто-то другой, пока неведомый, – икс…
Это несложное заключение воодушевило Павлика. Ведь если бы во всех неожиданностях, во всех бедах оказался виноват один курильщик, борьба с ним после ночного выстрела была бы уже законченной. А теперь она продолжалась: его, Павлика, борьба… И он уже имел твердые планы.
Костя-неандерталец
В задумчивости Павлик не вдруг рассмотрел человека на верхней ступеньке и, уже поднимаясь на крыльцо, чуть не шарахнулся назад от дома.
Человек сидел, привалившись вплотную к срубу, и почти сливался с ним в темноте.
– Это я… – безрадостно предупредил Костя.
Павлик облегченно передохнул и сел рядом.
– Чего ты здесь?..
– Я, Павка, стал питекантропом. Нет… Даже неандертальцем.
Павлик смутно представлял, кто из них симпатичнее: питекантроп или неандерталец, кто больше нежности изобрел… И потому промолчал.
– Я, Павлик, девушку ударил…
Поступок был совершенно неожиданный со стороны Кости. Так что Павлик опять не сразу нашел, что сказать ему.
– За что?..
Костя ответил после паузы:
– Не знаю… Да это, Павка, и не имеет значения. Ведь – девчонка!
Павлику стало жалко его. И немножко почему-то обидно. Если бы Татьяна Владимировна знала, сколько несчастий обрушится на ее сына, никогда бы ей не сыграть в «Бесприданнице»…
– Что же ты сидишь здесь?..
– А я здесь ночевать буду.
Павлик вздохнул, и это получилось у него, совсем как иногда у матери: глубоко, безнадежно.
– Она дома?
– Дома… Плачет, наверно…
Павлик поднялся.
– Ну, ты погоди… Я сейчас, ладно?
Костя не ответил, даже не поднял головы.
– Подожди… – повторил Павлик. – Я потом скажу…
Вика, поджав ноги, сидела на кушетке, всхлипывала. По одну руку от нее лежал белый костюмчик, по другую пальто, чулки, словно бы приготовленные, чтобы одеться и уйти.
С приходом Павлика губы ее задрожали сильней, а темные глаза красиво, как в кино, заволокли слезы. Павлик приблизился.
– Чего ты обиделась?
Вика глянула жалобно-жалобно.
– Он отлупил меня!.. Вот сюда! – Показала на щеку. – Ударил! Меня мама никогда не била… – Она тихонько и безнадежно заплакала.
– Ну вот… – сказал Павлик. – Чего это вы…
– Я уйду!.. Пусть меня грызут дома, зато не бьют!
Павлик взял ее пальто и отнес на вешалку. Она не противилась.
– Он это нечаянно… – вступился за Костю.
– Да, нечаянно! – возразила сквозь слезы Вика. – Он сказал, что я дура и бездельница! Негодная ни на что, сказал!..
