Костя притащил из кухни табуреты, несколько передвинул мебель, так что Вике оставалось только свесить ноги, чтобы оказаться за столом. Хлеб, чашки, сахарница, мед были уже расставлены. Не хватало сковороды с картофелем, аромат которого доносился из кухни. Ждали Павлика.

На этот раз он сразу снял пальто, шапку, повесил их у двери.

Костя, похоже, рассказал Вике о ого встрече с матерью. Сам обрадованно прикрикнул:

– Давай быстро, Павка! Сгорает все у меня!

А Вика, отложив какой-то новый альбом, упрекнула:

– Ты почему сбежал? И не сказал ничего.

– Я сейчас… – повторил Павлик, направляясь в кухню, к умывальнику, словно не знал других слов. А когда вернулся, на столе дымила большая никелированная сковорода, в которой Татьяна Владимировна обычно тушила мясо. Картофель Костя разложил по отдельным тарелочкам. В его прошлый наезд они с Павликом не утруждали себя такой богатой сервировкой, ели прямо из сковороды.

– Давай, Павка, энергичней. Не раскисай! – многозначительно добавил Костя. Вика нехотя ковыряла вилкой в своей тарелке.

– Ты почему не рассказал мне про маму?

– Я Косте рассказал… – возразил Павлик, отводя Викин упрек.

– Ну и что? А мне? Это же моя мама! – заметила Вика. И, убедившись, что с этим никто не спорит, поинтересовалась: – Какая она была, а?..

– В пальто… С чемоданом, – довольно глупо ответил Павлик.

– Я тебя не о том! Плакала она, да?

Павлик неопределенно повел плечами.

– Будем мы или не будем завтракать? – вмешался Костя. – Павка, жми свое молоко! Ну, чего ты, Вика?

Она подцепила на вилку ломтик картофеля. Губы ее припухли.

Должно быть, Костя еще не пробовал своего жарева. Павлик невольно дернулся. А Вика, едва лизнув подрумяненный ломтик, тут же вытолкнула его назад и, неожиданно всхлипнув, бросила вилку на стол.

– Не хочу я его!

Картофель имел странный, если не сказать отвратительный, привкус, так что Павлик даже не понял, в чем дело. А Костя удивился:

– Почему, Вика?

– Я не люблю картошку! – Она передернула плечами. Костя немножко растерялся, придвинул ей масло, потом предложил сварить яйца.

– Не хочу! – закапризничала Вика. – Что ты мне, каждый день яйца?

Это озадачило даже Павлика.

Наконец она взяла банку с медом и неожиданно спросила:

– А ты, Павлик, почему убегаешь от меня все время?

– Я н-не убегаю… – Он смешался.

– А я сказала тебе: посиди, а ты ушел! – Павлик не успел придумать какое-нибудь сносное оправдание, она уточнила: – Я не нравлюсь тебе, да?

Павлик невольно глянул на Костю.

– Я шапку искал. Потом вышел…

– Если я не нравлюсь тебе, ты скажи, – обиженно предупредила Вика.

Костя попробовал-таки свой картофель, даже проглотил и, вытаращив глаза, с минуту не мог произнести ни слова. Наконец выдохнул:

– Кажется, я его содой посолил… Два раза! Или три?.. Склероз! Ведь колебался: мелкая очень!

Вика сразу повеселела, так что Павлик почувствовал облегчение.

– Значит, не влюбился ни в кого! – заметила она Косте. И чуточку покраснела. Костя схватил сковородку, вывалил на нее картофель из тарелок, побежал в кухню, к помойному ведру.

– Ешьте масло пока! А уж на обед сообразим что-нибудь!

– На обед будем в карты играть! – сообщила Вика.

Воспользовавшись минутой перемирия за столом, Павлик допил свое молоко и под этим предлогом отказался от чая. Бормотнув безадресное «спасибо», шажок за шажком удалился в мансарду.

Его все больше и больше тревожила Анина записная книжка. Еще час назад Павлик не решился бы заглянуть в нее – у Ани могли быть свои секреты. Но теперь все переменилось и многое стало можно. Даже необходимо. Пришло и не давало покоя ощущение близкой разгадки. Хотя Павлик не знал даже того, что он должен разгадать… Но чувствовал присутствие какой-то очень важной тайны за внезапностью последних событий.

В мансарде он закрылся и некоторое время стоял у двери, боясь, что кто-нибудь войдет следом. Сейчас некстати был бы и Костя…

На топчан, к самому окошку, где было светлее, он забрался довольно решительно. Но достал и раскрыл книжку все же с чувством некоторого беспокойства, вины перед Аней…

Строчки у нее ровные, бережные. Где полагается заглавная буква, где перенос – все, как положено…

Нет, для постороннего человека здесь не было каких-нибудь открытий. Для Павлика, который лучше других знал Анины планы, радости и огорчения, тем более не представляли чего-то нового эти аккуратные записи в маленьких клетках блокнотных страниц. Но как раз то, что все здесь – от строки до строки – было ему знакомо, все так или иначе напоминало всегдашнюю, живую, упрямую, очень сильную Аню, и придавало книжке в его глазах особую значимость… Хотя он так и не нашел в ней разгадки.

Здесь были помечены для памяти наиболее важные из преданий великих инков: о сыне солнца, об исчезнувшем золотом храме; заметки о природе Южной Америки. Со второй половины книжки часто упоминалось о нем: «Павлу от температуры нужен женьшень. Никто не знает, может, женьшень растет и в сельве». В записках да и вообще за глаза, например, обращаясь к Татьяне Владимировне, она всегда называла его строгим – Павел. «Летом, когда Павел выздоровеет, надо научиться у него ловить рыбу, копать червей. Рыба заменяет мясо». А там, где она писала при нем о красоте, позже маленькими буквами, потому что не хватало места, но, как всегда, аккуратно, было приписано, уже другими чернилами, наверное, дома: «Если бы я была красивой – я бы все равно не стала дурой».

Павлик опустил на колени книжку и долго смотрел в окно, где, почти невидимая за пыльными стеклами, начиналась улица Буерачная, и, медленная, струилась подо льдом Жужлица…

Четыре страницы выписок из Большой Советской Энциклопедии с характеристиками и латинскими названиями тропических деревьев. Две строчки о матери: «В детстве мама тоже не умела петь. Голоса не было». Про школу: «Если бы учить задавали только что нужно тебе, что нравится – все стали бы отличниками». И, наверное, после какого-то разговора с Татьяной Владимировной: «Я обещала никогда не волновать Павла. У него от этого температура». Потом снова: «Красивый – это, значит, красный, хороший человек». Слово «красный» было подчеркнуто.

Павлик просмотрел всю книжку, страничку за страничкой, хотя и знал, что времени у него мало. После той фразы, что она записала здесь, при нем: «Тридцать шагов от секвойи, против бури», – наверное, тогда же, вчера вечером, была сделана приписка: «Только я сама знаю, что трусиха». И больше ничего. Эта фраза выделялась небрежностью почерка и загибалась вниз по странице, как будто Аня очень спешила… Может, ей просто нелегко было сделать это признание, даже перед собой…

Павлик невольно сопоставил эту запись с другой, что была сделана раньше: «Храбрый человек – это который побарывает страх».

Но все это не внесло ясности в его навязчивые сомнения.

Павлик закрыл книжку, и в медленной тишине к нему вернулось ощущение пустоты вокруг. Страшной – оттого, что Ани больше нет… И никто не найдет страны Эльдорадо, чтобы узнать самые главные тайны инков…

Очнувшись, он торопливо соскользнул на пол, когда скрипнула лестница, и столкнулся с Викой уже у двери.

– Днем, Павлик, здесь моя комната! – напомнила ему Вика.

– Я на одну минутку, – оправдался Павлик, протискиваясь к выходу, так как боялся, что она задержит его. – Я сейчас…

Но Вика лишь предупредила вдогонку:

– Помоги Косте! Будем в карты играть. – И она показала колоду, на которой Татьяна Владимировна гадала себе и Павлику, что было, что будет, что на сердце лежит…