– Пока не знаю, Костя… Еще не решил.
Тот хотел что-то сказать, но, взметнув своими длинными волосами, неожиданно уставился на занавеску.
И как он учуял, когда поднялась Вика?
Закутанная до пят в одеяло, так что один конец его тащился по полу, она головой отодвинула занавеску и, войдя в кухню, посмотрела на них одним сощуренным от света глазом.
– Вы чего тут, а?
– Да ты все на свете проспала! – преувеличенно обрадовался Костя. И глянул на Павлика: мол, все в порядке, скажу только то, что надо. – Вся улица на ногах, а ты спишь!
Костя, видимо, надеялся рассказом о страшных происшествиях чуточку остепенить ее.
– Во-первых, Павлик оттащил облигации назад и его чуть не поймали там! (Вика перевела свой сощуренный глаз на Павлика.) Во-вторых, вернулся твой отчим, или кто он там тебе. (Вика посмотрела на Костю.) А в-третьих, ваш сторож – Кузьмич, да, Павка? – только что убил какого-то мужика. Из ружья!
– Ой! – сказала Вика и открыла второй глаз.
Костя рассказал ей о событии возле дома Мелентьевых. В результате Вика окончательно проснулась и, охая и всплескивая руками под одеялом, принялась рассказывать уже известное Павлику о таинственной банде Гурзика, в которой – она слышала – был и убитый Илькин брат…
Павлику очень захотелось лечь на раскладушку и уставиться в темноту.. Собственно говоря, он уже все рассказал Косте, добавить ему было нечего. И когда подумал об этом, вспомнил, что ни словом не обмолвился о тополе. Но теперь это казалось не столь существенным. А к тому же, у него появилось странное ощущение, будто прикрыть он должен был не только Аню, но и Костю, и Вику, которых сам втянул в дополнительные неприятности… Наверное, потому изменился Костя… Когда он крикнул: «Павка!» – он словно бы знал, что Павлик может оказаться причастным к выстрелу, и беспокоился за него, а вместе с тем очень не хотел причастности Павлика к событиям, и потому и голосе его прозвучало раздражение. Да и в лице на какой-то миг потом вместе с испугом за его, Павлика, судьбу проступило недовольство…
– Ладно! – Костя движением руки остановил Вику. А сказал больше для Павлика, чем для нее: – Там сейчас милиция, они сами разберутся. Давайте спать! – И выключил свет.
Павлик получил наконец возможность таращиться в темноту… Но когда Вика уснула, он встал. Неслышно поднялся наверх, приоткрыл дверь в мансарду. Тихонько позвал:
– Костя…
– Что, Павка?.. – негромким и ровным голосом отозвался Костя, будто знал, что он придет. Наверное знал.
– Вот если бы я сказал все милиции… Ну, что слышал… И узнали бы про Вику. Маму вызвали бы?
– Конечно, Павка, вызвали бы…
Павлик долго молчал в ответ.
– У нее завтра первый спектакль вечером… Она будет бесприданницу играть…
Теперь помедлил Костя.
– Я знаю, Павка… У нее завтра вся жизнь решается…
Одиночество
Солнце поблескивало сквозь ставни, и было, наверное, уже около девяти часов. Только из дому казалось, что на улице тепло. Ошалелый ветер налетал порывами, то утихая вовсе, то неожиданно взъяряясь. И тогда свистел в щелях оград, в ветвях яблонь, относил куда-то в сторону голоса.
Толпа возле дома Мелентьевых на первый взгляд как будто и не расходилась. Но местные жители давно разбрелись по домам. А теперь подходили, толклись перед калиткой, высматривали, выспрашивали, главным образом, чужаки: с дальнего конца Буерачной. А может быть, аж из центра.
Только старушка в сиреневом пальто оказалась тут, как на посту: давала разъяснения, показывала, кто, где и как лежал, – где Кузьмич, где убитый…
В смутной надежде уловить в болтовне старушки что-нибудь важное для себя Павлик протиснулся ближе к ней, и уже первая новость, которую он услышал, будто приковала его к земле.
Разговор шел, видимо, сразу обо всех событиях, что в два-три дня свалились на Буерачную. Павлик услышал слово «водолазы» и сжался в комок, сразу крохотный, бессильный. Как ни готов он был к этому, где-то в глубине его существа таилась фантастическая, заведомо несбыточная надежда, что все еще вдруг да обернется по-иному…
А сиреневая бабка показала рукой вокруг головы, как они выглядели, эти водолазы: в шлемах…
– Да нет, быстро! – перебила она чей-то вопрос. – Разок нырнул – и тут она!..
В какой-то момент Павлик мог упасть. Потому что земля, деревья, ограды поплыли вокруг него. И заскользили белыми пятнами лица перед глазами: все одинаковые, все чужие. Если бы можно было сесть посреди толпы – он сел бы. Но слезы – комком у горла и злость – до бешенства, какой он никогда не знал раньше, удержали его на ногах.
Как сквозь глухую перегородку, откуда-то с неведомой стороны, до сознания его доходило, что Аня ударилась о лед, потому что на лице ее рана… И что ее сразу куда-то увезли…
Потоп еще бабки говорили, что на полынье сейчас одни ребятишки… Но Павлик уже шел прочь от толпы, в сторону Жужлицы.
Спустился по тропинке на лед. Старался смотреть вниз, под ноги себе. А голова невольно поворачивалась влево, туда, где у излучины дымила на солнце полынья… Видение это влекло и пугало, как неизбежность, как пропасть под ногами, когда в нее долго смотришь.
Не думая, зачем, шел к Аниному дому… Наверное, потому, что это было единственное место, куда он раньше мог пойти с печалью и с радостью, других таких мест у него не было.
Но пересек Жужлицу, прошагал через распахнутую настежь калитку и, как слепой, ткнулся в запертую на висячий замок дверь.
И словно бы лишь теперь сквозь вату сознания дошла до него простая и страшная мысль, что делать ему здесь больше нечего, что никто его здесь больше не ждет…
От покинутого дома пахнуло вдруг ужасом. Павлик даже отступил на шаг. Потом бессознательно отступил еще… Дом вдруг показался мертвым.
И может быть, потому, что Татьяна Владимировна была где-то далеко, а у Кости была Вика, но Павлик остро-остро ощутил в этот миг, что он один. Совершенно один на всем белом свете. Без Ани он стал, как песчинка, маленьким, неприкаянным. И ветер, что налетел опять, мог бы унести его куда-нибудь… Куда – не важно.
Перемены
Оцепенение прошло так же, как и нахлынуло, – в миг. Так что на лед Жужлицы Павлик спустился опять собранный, ощущая решимость, которая вызывала желание действовать…
Татьяна Владимировна, однажды прочитав какую-то книгу о воспитании, нашла, что у него излишняя впечатлительность. Или, как она сказала: чуточку болезненное воображение. Может быть. Но после неожиданной встряски, что произошла с ним – наподобие шока – возле дома Ани, Павликом овладело удивительное спокойствие. И уверенность в себе.
Он шел по тропинке, уже не сомневаясь, что докопается до правды, найдет, кому вдруг стала поперек пути Аня… Он отомстит за нее, если уж не сумел, не смог прикрыть.
…Увидев дядьку Андрея – Викиного постояльца, который шел вдоль оград по направлению к Жужлице, Павлик хотел перейти через дорогу, чтобы не встретиться с ним.
Но в последний момент передумал. И встретился с ним против ограды молочницы Васильевны.
Баптист изменился за эту ночь. Павлик хорошо запомнил его тяжеловесность. Во всем: даже в манере двигаться, во взгляде, в выражении лица… И потому особенно заметна была суетливость, что появилась теперь в движениях да и во всей фигуре Викиного постояльца. Глаза его неспокойно перемещались с одного предмета на другой, не задерживаясь на них и, скорее всего, не замечая. Баптист был явно выбит из равновесия. Таинственное исчезновение облигаций, а затем неожиданное появление их в горнице напугало его, так как деревянный ящичек переместился из тайника на стол во время его отсутствия. И ему оставалось признать, что Вика была где-то здесь в то время, когда они искали ее в Вологде, что это она шарила в его комнате. Или… допустить, что в доме был кто-то другой, и готовиться к худшему.
