Татьяна Владимировна нервно ходила по комнате. Она уже не могла жаловаться, а лишь иногда взглядывала на Павлика виноватыми глазами, в которых блестели слезы. Теплую вязаную шапочку она сняла и бросила на вешалку у входа, как бы подчеркивая этим, что никаких надежд у нее больше нет и что ехать она уже никуда не собирается.

– Не жизнь, а сто несчастий… – жалобно сказала она и, чтобы скрыть от сына слезы, торопливо ушла на кухню.

Павлик вздохнул, поднялся и, сам того не замечая, закружил неслышными шагами по тому же маршруту, которым только что ходила мать: от стола к двери, потом назад.

Первое несчастье – это, конечно, он, Павлик, хотя и ни в чем не виноват. Шесть месяцев назад у него открылся туберкулез. Когда лекарства не помогли, ему сделали операцию. И больше двух месяцев он пробыл в диспансере, потом еще два – в санатории. Не отдыхал, а маялся. Похудел, изнервничался… С утра до вечера, а в особенности ночью, хотелось домой. Так что в конце концов мать забрала его. Врачи наказали обеспечить ему покой, воздух. Но в пятиэтажном доме, где они жили со дня приезда в город, рядом с заводом, покоя было мало. Поэтому Татьяна Владимировна сняла на весну и лето этот домик за городом, где почти сразу от окраины начинались коллективные сады.

С утра ей приходилось оставлять Павлика одного, а после работы каждый день спешить на последний автобус… Хотела нанять какую-нибудь старушку, чтобы время от времени присматривала за сыном, но Павлик решительно воспротивился.

Впрочем, самым большим несчастьем, если верить словам Татьяны Владимировны, была ее профессия, работа, в чем Павлик не мог согласиться с матерью. А работала она артисткой в драмтеатре. И пусть каждое утро, кроме понедельника, ей надо было спешить на репетицию, а по вечерам на спектакль, Павлик видел, что сетует она не взаправду и свою профессию ни на какую не променяет… Ей просто немножко не везло в жизни. Когда только начинала работать, взял да родился он, Павлик, и, болезненный, надолго связал ее… К тому же ей все время давали самые пустяковые роли в спектаклях. А она так мечтала сыграть Ларису в «Бесприданнице»… И вот когда мечта ее, можно сказать, осуществилась, все опять рушилось. В театре создали труппу для предпраздничных гастролей по соседней области. Артистка Листовская, важная и красивая (как цыганка Кармен), ехать отказалась. Главную роль в «Бесприданнице» предложили сыграть Татьяне Владимировне… А роль эту даже Павлик знал чуть ли не наизусть. И когда мать, репетируя дома перед зеркалам, с болью восклицала: «Я вещь!.. Да, я вещь…», или, взяв гитару, пела: «Бедное сердце – так говорил он…» – Павлик с ненавистью думал о театральных режиссерах, которые всюду носятся со своей Листовской, а настоящую бесприданницу не видят…

Три дня назад мать испугала его, прибежав домой запыхавшаяся, будто за ней гнались от самого театра. И прямо с порога бросилась, как маленького, одевать Павлика, хватая подряд и путая вещи: пальто натянула ему раньше куртки, а вместо белой кроличьей шапки чуть не повязала свой пуховый платок. Потащила к автобусной остановке, потом в центр города, на переговорный пункт, звонить своей маме, Павликовой бабушке… Но когда подходили к зданию телефонной станции, настроение Татьяны Владимировны заметно упало, поскольку надежды на то, что бабушка заберет Павлика на этот месяц к себе в город Вологду, почти не было: бабушка сама едва-едва двигалась… Однако в Вологде к телефону подошла не бабушка, а младший брат Татьяны Владимировны Костя, Павликов дядя, и неожиданно радостно прокричал в трубку, что он как раз взял отпуск без содержания, как раз собрался ехать к ним и прямо завтра же вечером выезжает, пробудет с Павликом хоть тысячу лет…

Когда они от переговорного бежали с матерью к автобусу, она не то смеялась, не то плакала от радости.

Но дядя Костя был не просто несчастьем, а сплошным несчастьем, как утверждала Татьяна Владимировна, в чем Павлик опять же не мог с ней согласиться. Ему нравилось упрямство маминого брата. Уж если дядя Костя решил что-нибудь, так оно и будет, хоть все ему поперек дороги станьте. И несколько месяцев назад, когда он приезжал к ним, это были хорошие дни, полные выдумки, интересных разговоров. А знал дядя Костя буквально все. И на все имел свое собственное мнение. Так, в связи с театральными хлопотами Татьяны Владимировны он собирался пойти в театр и кому-то, от кого зависело распределение ролей в спектаклях, просто-напросто «набить физиономию»…

На свою беду он познакомился в те дни с какой-то девушкой, несколько раз встретился с ней, а потом прибежала ее мать, и, не застав дома Татьяны Владимировны, высказала Павлику, что дойдет до правительства, но не позволит кружить голову своей дочери, отрывать ее от учебы… Татьяна Владимировна круто поговорила с братом, он рассердился и уехал. Поступил мотористом на какой-то завод у себя в Вологде.

Было маминому брату шестнадцать лет, и Павлик называл его просто Костей.

Оправдать его сегодняшнее опоздание было нечем. Поезд из Вологды пришел давно. А автобус «Вокзал – сады» ходил через час. И если даже Костя приедет следующим, Татьяне Владимировне не успеть к десяти пятнадцати на свой скорый…

Павлик остановился и поглядел в окно, сквозь щель в ставне. Расставаться с матерью было тоскливо… Но ведь она вернется счастливой! Потому что докажет наконец – всем докажет! – кто в театре настоящая артистка: она или эта похожая на цыганку Кармен Листовская, на которую и глядеть-то, по совести, противно из-за ее самомнения…

За окном еще только сгущались сумерки, но Татьяна Владимировна уже давно и тщательно закрыла ставни. Причиной этого послужило еще одно несчастье, которое в числе многих свалилось нынче на Татьяну Владимировну. А надо сказать, что мама Павлика была ужасной трусихой. И достаточно сообщить ей, к примеру, что на планете Марс появился сумасшедший, как она тут же приделала бы еще одну цепочку к дверям и сидела бы рядом с Павликом, вздрагивая от каждого шороха: вдруг это марсианин пришел?.. А сегодня ей рассказали, что накануне вечером – не где-нибудь на другой планете, а рядом – в поселке Зареченском, всего в трех километрах от садов, двое неизвестных напали возле магазина на машину инкассатора и тяжело ранили его и шофера, при этом один из бандитов был убит, но другой скрылся. Татьяна Владимировна от страха заколебалась даже, ехать ли ей на гастроли, хотя от поездки этой зависела, может быть, вся ее жизнь. Наконец решила, что Костя будет благоразумным, велела Павлику на день приоткрывать только одну половинку ставен и никуда из дому не отлучаться…

Ей нельзя было не поехать сегодня. Никак нельзя! И, наверное, она даже рискнула бы оставить Павлика в одиночку дожидаться Костю, если бы хоть заглянула Аня, единственный во всем городе дружок сына. Но, ко всем несчастьям, и Аня на этот раз – именно сегодня вечером! – впервые не пришла.

Они познакомились с Аней перед отъездом в санаторий. Мать привела Павлика на елку в театр. Были зимние каникулы, и в театре собрались его одногодки, шестиклассники. Но, может быть, именно потому, что вокруг елки веселились ровесники, от которых он безнадежно, на целый год отстал, Павлик почувствовал себя одиноким и ненужным. Отошел в дальний угол и, злой, с нетерпением ждал, когда вернется мать, ненадолго убежавшая по своим театральным делам. От злости не заметил, когда появилась рядом с ним эта румяная девчонка с конопушками вокруг носа и возле глаз, возле ушей, даже на лбу. с белесыми, сердито сдвинутыми бровями и такого же неопределенного цвета – длинными, но тонкими, затянутыми в тугие жгуты – косами.

– Ты чего здесь стоишь один?.. – сердито спросила девчонка, стоя напротив, боком к нему, как будто собралась драться.