Господин Левен встретил сына довольно неприветливо и наотрез отказался сесть в наемный кабриолет.

— К черту его, на нем можно сломать себе шею! Пускай все биржи на свете закроются до моего приезда, я сяду только в свою коляску.

Люсьен побежал за коляской, ожидавшей г-на Левена на углу улицы Мира. Наконец без четверти четыре, когда биржа уже закрывалась, г-н Левен появился там.

Он вернулся домой только в шесть.

— Ступай к своему министру, передай ему эту записку и будь готов к тому, что он плохо примет тебя.

«Что ж, будь он трижды министром, я ему спуску не дам», — решил Люсьен, сильно задетый тем, что ему приходится принимать участие в мошеннической проделке. Он застал министра в обществе двадцати генералов. «Это лишнее основание не давать ему спуску», — подумал он. Лакей только что доложил, что обед подан. Маршал N. уже предлагал руку г-же де Вез. Министр разглагольствовал о чем-то, стоя посреди гостиной, но, увидав Люсьена, не докончил фразы. Он выскочил из комнаты, сделав Люсьену знак следовать за ним. Очутившись у себя в кабинете, он запер дверь на ключ и лишь после этого устремился к записке. Он чуть не сошел с ума от радости и, порывисто обхватив Люсьена своими длинными руками, несколько раз сжал его в объятиях.

Люсьен, стоя в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с отвращением смотрел на министра. «Вот вор, — думал он, — вор за работой! В минуты радости, так же как и в минуты тревоги, у него жесты лакея». Министр позабыл о своем обеде; это была его первая биржевая операция, и он был вне себя от восторга, заработав несколько тысяч франков. Забавнее всего было то, что он как бы гордился этим; он сознавал себя министром во всем значении слова.

— Это бесподобно, мой друг, — сказал он Люсьену, возвращаясь с ним в столовую. — Впрочем, посмотрим, что завтра даст перепродажа.

Все уже сидели за столом, но из уважения к его сиятельству никто не решался приступить к еде. Бедная г-жа де Вез покраснела и не могла скрыть своей тревоги. Двадцать пять человек гостей сидели молча и, хотя сознавали, что следует о чем-нибудь заговорить, не находили подходящих слов и сохраняли глупейшее выражение лица во время вынужденного молчания, прерываемого робкими, едва внятными фразами, г-жи де Вез, предлагавшей тарелку супа своему соседу, маршалу, причем ужимки, с которыми он отказывался, были центром самого комического внимания всех присутствующих. Министр был так взволнован, что утратил свою обычную, прославленную газетами уверенность; с растерянным видом усаживаясь за стол, он пробормотал несколько слов:

— Депеша из Тюильри…

Суп совершенно простыл, и всем было не по себе. Молчание было настолько полным и гости до такой степени чувствовали себя неловко, что Люсьену удалось расслышать, как полковник, сидевший рядом с ним, сказал соседу:

— Он сильно смущен… Уж не прогнали ли его?

— На его лице явно написана радость, — тем же тоном ответил седой старик генерал.

Вечером в Опере Люсьена неотступно преследовала скорбная мысль:

«Отец принимает участие в этой махинации. Можно возразить, что в этом и состоит его ремесло банкира: он узнает новость и пользуется ею, не нарушая при этом никакой присяги. Но не будь укрывателя, не было бы и вора». Мадмуазель Раймонда, пришедшая в ложу, как только увидела Люсьена, несмотря на все свои прелести, не могла вытянуть из него ни слова. В нем брал верх надо всем прежний человек. «Утром — с ворами, вечером — с потаскухами! — с горечью думал он. — Но что такое общественное мнение? Оно будет уважать меня за мое утреннее времяпрепровождение и презирать за то, что я коротаю вечер с этой бедной девушкой. Наши милые дамы, подобно Академии, высказывающейся по вопросу о романтизме, являются одновременно и судьями и истцами в тяжбе… Ах, если б я мог поговорить обо всем этом с…!» Он остановился в ту секунду, когда мысленно произносил имя г-жи де Шастеле.

На следующий день граф де Вез не вошел, а вбежал в кабинет Люсьена. Он запер дверь на ключ, и в глазах его было что-то страшное. «Господи, до чего безобразен порок!» — подумал Люсьен.

— Дорогой друг, поезжайте скорей к вашему отцу, — сказал прерывающимся голосом министр. — Мне абсолютно необходимо поговорить с ним. Сделайте все, что от вас зависит, чтобы он приехал в министерство, ибо в конце концов не могу же я показываться в конторе господ Ван-Петерса и Левена!

Люсьен внимательно смотрел на него. «Он не испытывает ни малейшего стыда, говоря мне о своей краже!» Люсьен ошибался: г-н де Вез до такой степени был охвачен жаждой наживы (дело шло о барыше в семнадцать тысяч франков), что забыл свою изрядную робость, которую он испытывал, разговаривая с Люсьеном, робость, порожденную не стыдом, а тем, что он считал своего секретаря человеком колким, как его отец, и боялся услышать от него неприятное слово. Тон г-на де Веза был в эту минуту тоном хозяина, обращающегося к слуге. Министр не был бы в состоянии, во-первых, заметить тут никакой разницы, ибо, по его мнению, он оказывал столь великую честь, обращаясь к своему собеседнику, что о недостатке учтивости с его стороны не могло быть и речи; а во-вторых, как только подымался вопрос о деньгах, он приходил в такое смятение, что вообще не замечал ничего.

Господин Левен со смехом встретил сообщение, которое передал ему сын.

— Ах, потому только, что он министр, он хочет, чтобы я был у него на побегушках! Передай ему от моего имени, что я не приеду к нему в министерство и что я настоятельно прошу его не приезжать ко мне. Со вчерашним делом покончено. Сегодня я занят другими делами.

Люсьен торопился уйти, но он задержал его:

— Погоди немного. Твой министр талантливый администратор, но не надо портить великих людей, иначе они зазнаются… Ты говоришь, что он позволяет себе фамильярно и даже грубо обращаться с тобой? Не с тобой одним. Как только этот человек перестает разглагольствовать у себя в гостиной, словно префект, привыкший произносить монологи, он становится грубым со всеми. Дело в том, что вся его жизнь прошла в размышлениях о великом искусстве управлять людьми и стезей добродетели вести их к счастью.

Господин Левен смотрел на сына, желая убедиться, оставит ли тот без возражений эту фразу. Люсьен не обратил внимания на смешную сторону этих слов. «Как он еще далек от того, чтобы слушать собеседника и уметь пользоваться его ошибками!» — подумал г-н Левен.

— Это артист, мой сын. Его искусство требует расшитого золотом мундира и кареты, подобно тому как искусство Энгра и Прюдона требует мольберта и кистей. Кого ты предпочел бы: отменно вежливого художника, привлекательного, безупречного в обхождении, но занимающегося мазней, или грубияна, интересующегося самой сутью вещей, а не внешней формой, и создающего шедевры? Если после двух лет своего пребывания на министерском посту господин де Вез укажет тебе двадцать департаментов, где земледелие сделало шаг вперед, и тридцать других, в которых уровень нравственности повысился, неужели ты не простишь ему небрежного или грубого выражения в разговоре с первым его адъютантом, молодым человеком, которого он любит и уважает и который к тому же ему необходим? Прости же ему смешной тон, в который он, сам того не подозревая, впадает, ибо он не смешон и не напыщен. Твоя роль заключается в том, чтобы стойким поведением и метким, вовремя сказанным словом заставить его относиться к тебе должным образом.

Господин Левен говорил еще долго, но ему не удалось втянуть сына в разговор. Он не любил в нем этого мечтательного вида.

— Я видел, три-четыре маклера ждут вас в первой гостиной, — сказал Люсьен, подымаясь, чтобы вернуться на улицу Гренель.

— Друг мой, у тебя хорошее зрение: почитай мне немного «Débats», «Quotidienne» и «National».

Люсьен стал читать вслух и, как ни старался, не мог удержаться от улыбки.

— А как же биржевые маклеры?

— Их дело — ждать, а мое — читать газету.

Господин де Вез был вне себя, когда Люсьен к трем часам наконец возвратился. Люсьен застал его у себя в кабинете, «куда он приходил раз десять, если не больше», как доложил ему вполголоса, с видом глубочайшего почтения, канцелярский служащий.