«Как мне будет стыдно, если с чиновником, стоящим настолько выше меня, я заговорю о вещах значительных, между тем как он говорит со мною только о мелочах!»

Люсьен не захотел продолжать разговор и поспешил уйти.

За его столом сидел маленький Дебак, который в его отсутствие заменял его. Передавая ему текущие дела, этот человек был очень холоден, хотя до поездки Люсьена пресмыкался перед ним.

Люсьен ничего не сказал Коффу, работавшему в соседней комнате и встретившему еще более красноречивый прием. В половине шестого Люсьен предложил ему пойти вместе пообедать.

— Ну что же? — со смехом спросил Люсьен, как только они очутились вдвоем в отдельном кабинете ресторана.

— Ну что же, все, что вы сделали хорошего и удивительного, стараясь спасти проигранное дело, — всего-навсего великолепная ошибка. Для вас будет большой удачей, если вам удастся избежать упреков в якобинстве или в карлизме. В канцеляриях еще подыскивают название вашему преступлению, но все согласны, что оно огромно. Все там стараются пронюхать, как с вами обращается министр. Вы свернули себе шею.

— Франция — блаженная страна, — весело ответил Люсьен, — в том отношении, что мошенники-министры не умеют пользоваться юношеским безумием, которое называется рвением! Хотелось бы мне знать, так ли обошелся бы главнокомандующий с офицером, который при отступлении приказал бы спешиться полку драгун и бросил бы его в атаку на батарею, взявшую под обстрел дорогу и причиняющую огромные потери людьми?

После долгих рассуждений Люсьен заявил Коффу, что он отнюдь не собирается жениться на родственнице министра и ничего не намерен у него просить.

— В таком случае, — удивился Кофф, — чем объяснить подчеркнутую благожелательность министра перед вашей поездкой? Почему теперь, после писем господина де Серанвиля, он не съел вас живьем?

— Он страшится салона моего отца. Если бы моим отцом не был человек, злого языка которого боится весь Париж, я находился бы в вашем положении и никогда не избавился бы от опалы, до которой нас довел республиканский дух, вынесенный нами из Политехнической школы… Но скажите мне, думаете ли вы, что республиканское правительство оказалось бы таким же нелепым, как теперешнее?

— Оно было бы менее нелепым, но более жестоким; оно походило бы на бешеного волка. Вам нужны доказательства? Они у вас под рукой. Какие меры приняли бы вы в обоих департаментах, управляемых господами де Рикбуром и де Серанвилем, если бы завтра вы оказались всесильным министром внутренних дел?

— Я назначил бы господина Меробера префектом, а генералу Фари поручил бы командование в обоих департаментах.

— Подумайте о неизбежных последствиях этих мероприятий и о том возбуждении, которым в этих двух департаментах, рикбуровском и серанвилевском, были бы охвачены все сторонники здравого смысла и справедливости. Господин Меробер оказался бы полновластным хозяином своего департамента; а что, если бы этот департамент захотел иметь свое собственное мнение о том, что делается в Париже, или, говоря о вещах, нам хорошо известных, если бы этот департамент захотел трезвым взором посмотреть на тех четыреста пятьдесят высокопарных болтунов, которые изводят столько бумаги на улице Гренель и к числу которых относимся мы с вами?

— Если бы департаменты пожелали видеть в министерстве внутренних дел только шесть специалистов, получающих оклад в тридцать тысяч франков плюс десять тысяч франков на канцелярские расходы, предоставив им лишь второстепенные дела, что стало бы с теми тремястами пятьюдесятью чиновниками, на обязанности которых лежит вести столь упорную войну со здравым смыслом?

И если пойти дальше, что стало бы с королем? Всякое правительство — зло, но зло, предохраняющее от еще большего… И т. д.

— Именно это говорил господин Готье, самый умный человек из всех, кого я знал, республиканец, живущий в Нанси. Почему его нет здесь, чтобы принять участие в нашей беседе? К тому же этот человек читает теорию функций Лагранжа не хуже вас и во сто раз лучше меня… И т. д.

Разговор двух приятелей затянулся до бесконечности, ибо Кофф, умея противостоять Люсьену, тем самым заставил полюбить себя и из признательности считал себя обязанным отвечать на чувства Люсьена. Кофф не мог прийти в себя от изумления, что Люсьен, будучи богат, не поглупел от этого.

Под влиянием этой мысли он спросил Люсьена:

— Вы родились в Париже?

— Да, конечно.

— И ваш отец имел в ту пору великолепный особняк, а вас в три года возили в коляске на прогулку?

— Ну да, разумеется, — смеясь, ответил Люсьен. — Но к чему эти вопросы?

— Дело в том, что я, к своему удивлению, не нахожу вас ни вздорным, ни черствым; но надо надеяться, что это еще придет. Успех вашей миссии должен был бы вас убедить, что общество не признает ваших теперешних достоинств. Если бы вы ограничились тем, что дали бы закидать себя грязью в Блуа, министр после вашего возвращения наградил бы вас крестом.

— Черта с два, если я когда-нибудь еще раз возьмусь за такое предприятие! — сказал Люсьен.

— Вы глубоко не правы, это самый лучший и самый интересный опыт за всю вашу жизнь. Никогда, что бы вы ни делали, вы не забудете ни генерала Фари, ни господина де Серанвиля, ни аббата Леканю, ни господина де Рикбура, ни господина мэра Роллера.

— Никогда.

— Так вот, самое неприятное в этом нравственном уроке уже позади. Это — начало, реальные факты. За дальнейшим развитием всего, что так сильно поразило ваше воображение, понаблюдайте в министерстве. Но торопитесь, ибо весьма возможно, что министр уже придумал какой-нибудь предательский способ потихоньку убрать вас отсюда, не рассердив вашего отца.

— Кстати, мой отец избран депутатом от Авейрона лестным большинством в семь голосов.

— Вы не говорили мне об его кандидатуре.

— Я находил ее смешной, да у меня и не было времени слишком много думать об этом; я узнал о ней из письма, присланного с тем курьером, который явился причиной обморока господина де Серанвиля.

Два дня спустя граф де Вез сказал Люсьену:

— Прочтите-ка эту бумагу.

Это был первый список наград в связи с выборами; министр, передавая бумагу, улыбался с добродушным видом, который, казалось, говорил: «Вы не сделали ничего путного, а между тем смотрите, как я к вам отношусь». Люсьен стал читать список. В нем было три награды по десять тысяч франков и против имен награждаемых стояло слово: «Успешно».

Четвертая строка гласила:

«Господин Люсьен Левен, рекетмейстер, — неуспешно; господин Меробер избран большинством в один голос, но замечательное рвение, ценный работник… 8 000 франков».

— Ну что, — спросил министр, — сдержал я слово, данное вам в Опере?

Люсьен увидал, что в списке несколько человек агентов, не добившихся успеха, получали в награду лишь по две с половиной тысячи франков.

Он выразил свою признательность, а потом прибавил:

— У меня есть просьба к вашему сиятельству. Я бы не хотел, чтобы мое имя фигурировало в этом списке.

— Понимаю, — сказал министр, сразу придав своему лицу самое серьезное выражение. — Вы хотите получить крест, но, говоря правду, после стольких безрассудных поступков с вашей стороны я не могу представить вас к этой награде. Душой вы еще моложе, чем летами. Спросите у Дебака, какое удивление вызывали ваши телеграммы, приходившие одна за другой.

— Именно сознавая все это, я и прошу ваше сиятельство оставить всякую мысль о награждении меня крестом и тем более деньгами.

— Будьте осторожны, милостивый государь! — не на шутку рассердился министр. — Я способен поймать вас на слове. Вот вам перо, напишите против своего имени, чего вы хотите.

Люсьен написал против своего имени: ни креста, ни денежной награды, провал на выборах; потом перечеркнул все, а внизу листа проставил:

«Господин Кофф …. 2 500 франков».

— Подумайте хорошенько, — сказал министр, прочтя написанное Люсьеном. — Я беру эту бумагу во дворец. Если впоследствии ваш отец захочет объясниться со мной по этому вопросу, это будет бесполезно.