Потом кладет два пальца мне под подбородок и заставляет чуть приподнять голову.

— Ну? — повторяет она.

И я просто выкладываю ей следующее.

— Душ, — говорю я. — Это было глупо и тупо — сделать так, что кому-нибудь из нас придется…

И слышу, как делаю ошибку.

— …принимать душ, — шепчу я, чувствуя, что полностью выдохся.

— Ха, — безжалостно отвечает Роз.

Она снова приподнимает мой подбородок, улыбаясь одной из своих хищных улыбок. И затем поворачивается. На одной пятке — как балерина. Как моя удача — наконец-то.

Она определяет направление и устремляется туда.

Ее сумочка — первая вещь, которая падает на пол. Затем лепестками опадает одежда — как осенние листья, как змеиная кожа. И тогда появляются руки на ее спине — навсегда стиснутые вместе, сине-зеленые на фоне ее белой, очень белой кожи.

Вот где начинается интимная сцена. И если бы это было кино, которое я видел еще мальчишкой, с этого момента камера потеряла бы интерес к людям, за которыми следила до сих пор. Люди поворачиваются друг к другу для первого взрослого поцелуя, и изображение становится расплывчатым. Вот тогда на экране появляется поезд, или водопад, или фейерверк, оставляя остальное на наше усмотрение… и оставляет нас в темноте, наедине с нашим воспаленным воображением.

Меня всегда бесило, когда камера так делала.

Но теперь я понимаю. Извините, но столкнувшись с необходимостью представить детальный отчет о том, что случилось между нами — Роз и мной — боюсь, что я должен умыть руки. Некоторые вещи выглядят неправильно, когда вы пишете о них от первого лица. Это звучит как кошмар, или хвастовство, или то и другое вместе. Плюс, если вы до сих пор не знаете, что происходит с людьми, когда они занимаются любовью, это не способ об этом узнать. А если уже знаете, то уже знаете, и я смогу сообщить вам не так уж много нового. Итак…

— Мартин Джозеф Ковальски, — произносит Исузу — в ту секунду, когда я вхожу в дверь.

Вид у меня весьма потасканный. Прошел день и часть ночи, прежде чем я наконец-то перешагнул через этот порог. Очевидно, за это время я превратился в маленького мальчика, а Исузу освоила роль родительницы.

— Забыл, как телефон устроен?

Она стоит, скрестив руки на груди — вернее, почти-груди.

— Или бумажку с адресом потерял? — осведомляется она, постукивая ножкой.

Издевается, издевается… о да, издевается.

Сука. Я воспитал настоящую суку. И меня это даже не злит.

— Да, привет, Марти, — говорю я, ослабляя свой и без того свободно болтающийся галстук. — Спасибо, что трудился всю ночь, чтобы принести… так, что я принес на этот раз? Ага! Еду в дом… — внезапно я вспоминаю о возможности существования следов помады и снова затягиваю галстук. — Да, и деньги, чтобы заплатить за квартиру. Здорово! Ты, типа, крут немеряно, парень…

Исузу таращится на меня. Я таращусь на нее.

— От тебя пахнет духами, — сообщает она. — Дешевыми.

— Иди к себе в комнату, — бросаю я.

— Что?!

— Ты слышала. Игра в вопросы и ответы закончилась.

Пора спать.

— Но…

— Марш, — говорю я.

— Ты имеешь в виду «сматывайся»?

— Иззи, — теперь я тоже скрещиваю руки на груди, — это не обсуждается. Марш.

И, к моему величайшему изумлению, она сматывается. Она разворачивается на каблуках, топает прочь и громко хлопает за собой дверью спальни.

И становится тихо, и остаюсь только я.

Только я, ненавистный самому себе, злой на самого себя — потому что наказал своего маленького любимца за собственную неосмотрительность. Злой, потому что так долго отсутствовал, так классно проводил время — и не позвонил.

Злой на себя — потому, наконец, что злюсь и при этом должен улыбаться.

Когда я начинаю мурлыкать — а сейчас я ловлю себя на том, что мурлычу, — это означает, что я злюсь. Это песнь истинной злобы. Но когда я снимаю свой галстук, и моя рубашка падает на пол — благодаря тому, что прошлой ночью все пуговицы с нее пропали без вести — моя первая мысль не о пуговицах, с этим я разберусь позже, но о том, что мне нужно зеркало. И в зеркале я вижу это — кроваво-красные вспышки чистого, беспримесного порока, запятнавшие мою кожу. Они возвращают мне вкус рта Роз, ее укуса, щелчка, с которым встречались наши зубы.

Стоя в ванной, глядя на свою мерзкую рожу, я могу думать только об одном — о том пороке, которому предавались мы с Роз. И на моей роже снова появляется улыбка — точно на кружочках-смайликах, которые были так популярны несколько лет назад: с точками вместо глаз, кривулей вместо рта и двумя треугольничками, призванными изображать клыки.

Через примерно полторы недели после ночного грехопадения я признаюсь во всем. Признаюсь Исузу. Не Розе.

— Я кое-кого встретил, — объявляю я.

Это ответ на вопрос, с какой стати я, отходив почти восемь лет в одной одежде, ни с того ни с сего полностью поменял гардероб.

— Ну и ладно, — отвечает она.

— Все так очевидно?

Исузу проводит носом от моего плеча до шеи, точно собака-ищейка.

— Есть немного, — отвечает она. — Надеюсь, ты сможешь встречаться с ней больше одной ночи.

Исузу говорит, что не знает, делают ли бронекостюмы для девочек ее роста.

— Она еще не знает про тебя, — говорю я. — Пока я ее проверяю.

Исузу закатывает глаза.

— А вы еще не спали?

Слава богу, вампиры без помощи термостата не краснеют.

— Пока в этом не было необходимости, — отвечаю я, хотя моя улыбка предполагает иное.

— Так ты что, собираешься на ней жениться — или нет?

— Может быть, — отвечаю я. — Я уже сказал, что пока выясняю ситуацию.

Глаза закатываются еще сильнее.

— Между прочим, я делаю это отчасти для тебя.

— Да ты что! — Исузу ухмыляется. — И на какую часть? На ту, на которую ты скипаешь каждую ночь? Или на ту, которой ты трахаешь свою куколку?

Вот засранка. Я вырастил настоящую засранку, не прилагая к этому никаких усилий. Я поднимаю руку и указываю на нее.

— Видишь? — говорю я. — Сейчас я вот этой рукой выбью из тебя все дерьмо, которое вылетает у тебя изо рта.

Исузу моргает. Она знает, что я ее никогда пальцем не тронул. Но знает также, что угрожаю ей подобными вещами только в том случае, когда она переходит черту.

— И она не куколка, — продолжаю я. — Она бы тебе понравилась… — Пауза. — Думаю, это здорово — если бы рядом была женщина, которая могла бы тебе…

— Господи, — слова вылетают изо рта Исузу, точно вишневые косточки. — Я правильно тебя поняла? Ты хочешь найти мне маму?

— А что, неужели плохая идея?

— У меня была мама, — говорит она. — Твои дружки очень неплохо ею попользовались.

Всякий раз, когда Исузу хочет по-настоящему меня задеть, она начинает называть вампиров моими дружками. Связать меня и моих «дружков» со смертью своей матери — примерно то же самое, что сказать мне «мать твою».

Я снова поднимаю руку.

— Ладно, валяй, — говорит Исузу. — Валяй, — говорит она, — и молись, чтобы я не обливалась кровавыми слезами. Не хочу, чтобы меня обвиняли в том, что я распускаю сопли.

Моя рука уже занесена. Это было бы так легко. Это было бы так заслуженно. Просто опустить ее и чуть развернуть ладонь, чтобы она пришла в соприкосновение с этой наглой щечкой. Сделать это — не проблема. Что меня останавливает? Я не настолько уверен в том, что это надо сделать. И я этого не делаю.

— Мир, — говорю я, поднимая другую руку, словно призываю остановиться.

Исузу начинает что-то говорит. Задумывается. Останавливается. Передумывает.

— Наверно, — говорит она, — эти маленькие разговоры по душам — неплохая штука?

— Я как раз хотел сказать, что все прошло куда более гладко, чем я ожидал.

Пауза. Время, чтобы думать. Мне — о том, что мне делать без Исузу. Исузу — о том, что ей делать без меня. Когда один из нас снова заговорит, это будет тот, кто потеряет больше.

— Ну, — говорит Исузу, — у моей мамы номер два есть имя?