Уровень искусственного интеллекта, используемого в большинстве программ, оставляет желать лучшего, потому что базовые версии большинства этих программ никогда не выходят за пределы нежного возраста. Если вы хотите, чтобы ваш виртуальный ребенок отпраздновал свой восьмой день рождения, вам придется приобрести программу-апгрейд, а продавцы подобных программ известны своей бедностью.

Стоит отметить, что эти компьютерные детишки непохожи ни на что-либо существовавшее до или после расцвета эпохи вампиров. Они воплощают самые легкие, самые привлекательные — как для смертных, так и для нас — аспекты отцовства и материнства. Кормить ребенка так же просто, как вампира, и это никогда не приводит к неприятностям вроде необходимости менять подгузники. Подобно вампирам, эти виртуальные дети спят мертвым сном весь день, а ночью им достаточно крика, чтобы сообщить окружающему миру о своем существовании, и они никому не действуют на нервы. Программисты опускают такие вещи, как врожденные дефекты, необучаемость и детские болезни. Правда, это не означает отсутствие дефектов в самих программах. В частности, WinKid печально известен тем, что время от времени подвисает, после чего на экране появляется окошко с надписью «Пора баиньки», от которого можно избавиться, лишь перезагрузив компьютер.

Куда более показателен ряд ошибок, которые, как выясняется, и не ошибки вовсе, но особенности проекта, нацеленные на то, чтобы сделать дружественный интерфейс младенцев более «реалистичным». Например: «он будет пить кровь только из определенной чашки». Или: «он хочет другую чашку». Или: «ребенок, кажется, не понимает то, что означает слово "нет"».

Однако это ошибки, которые на самом деле не ошибки, и не стоит заострять на них внимание. В конце концов, законы Дарвина действуют и на рынке, а посему выживает лишь самый дружественный интерфейс — поскольку ваше благополучие целиком и полностью зависит от технической поддержки.

Спокойствие, только спокойствие.

— Так кто у нас будет папой?

Эта задача выеденного яйца не стоит. Я уже загрузил ее фотографию в компьютер и собираюсь подгрузить свою собственную, когда Исузу сообщает:

— Бобби.

— Кто?

— Бобби Литтл, — говорит Исузу, нанося моему трепещущему сердцу сокрушительный удар.

— Почему Бобби Литтл?

Это означает: «Почему не я?»

— Он смешной.

Я тоже смешной. Я говорю смешные вещи. Мы уже это выяснили.

— У него глаза, как у меня, — продолжает она.

Это означает: «не такие, как твои». Не сплошь черные и непроницаемые, не как у вампира.

— И он знает хорошие песенки, — заканчивает она.

Это означает: более веселые и что-то из репертуара «Beatles».

Наверно, это глупо — ревновать, но я ревную. Черт, я все еще ревную к этому кому грязного тряпья, который она именует Клариссой. Но какой смысл ревновать, если вы все равно не сможете вести себя достаточно глупо?

— Ладно, я не представляю, как Бобби Лит… — начинаю я, и тут Исузу подходит поближе, несколько раз щелкает мышкой, и сияющее лицо Бобби заполняет экран.

— Ты это из сети скачала? — спрашиваю я, и Исузу кивает.

— Хорошо, — говорю я, уступая.

Я щелкаю мышкой (вздох), тяну картинку (вздох) и предоставляю «WinKid» соединить их слишком юные лица в лицо моей виртуальной (вздох) внучки.

— И как мы ее назовем? — осведомляюсь я, когда процесс завершается.

— Кларисса, — отвечает Исузу. — В честь моей мамы.

Мои руки примерзают к клавиатуре. Она никогда раньше не говорила, как звали ее маму, и я никогда об этом не спрашивал. Теперь мне не надо спрашивать. Теперь я должен просто заменить чем-то оглушительную тишину, в которую падаю, падаю, падаю…

— Кларисса Литтл? — произношу, наконец, я. — Или Кэссиди?

Исузу задумывается. Размышляет над возможностью того и другого.

— Ковальски, — произносит она, наконец, возвращая мне мое сердце.

Она вручает его мне, точно подарок на День Отца.

Похоже, Исузу стала вырастать из своей одежды куда быстрее, чем прежде. Мне кажется, что ее косточки вытягиваются с пугающей быстротой. И еще мне кажется, что мы стали проводить в «JCPermey», в отделе одежды для скороспелок, куда больше времени, чем обычно, покупая то одно, то другое.

Между прочим, «отдел одежды для скороспелок» «отделом одежды для скороспелок» не называется. По крайней мере, официально. В «JCPenney» он называется «Самое то», в «Kmart»[79] — «Большое сердце», в «Marshall Fields»[80] — «Вес пера». В «Сирсах»[81] есть целая линия, она называется «Барби & Кенмор»,[82] а в «Target»[83] эти вещи продаются под девизом «Достигая Звезд».

— Это какого размера, блин? — интересуется скороспелка женского пола, совершающая покупки рядом с нами.

Она кивает в сторону вывески над проходом, в котором мы стоим. «Самое то», — гласит вывеска, которая висит прямо у нас над головами — довольно высоко.

— Мало, блин, по жизни оскорблений, — бормочет скороспелка, тыча пальцем в сторону другой таблички, установленной примерно на уровне ее глаз.

«НЕ ШУМИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА», гласит табличка. Ниже изображен приоткрытый рот с клыками и кисть руки, вероятно, отделенная от тела. Указательный палец прижат к губам, что должно означать: «Ш-ш-ш-ш!»

— Козлы недоеные, блин, фашисты, раздолбай… — продолжает бормотать скороспелка. — О-о, а вот это клево. Какой размер? — она выхватывает у меня из рук блузку; по-моему, эта блузка очень пойдет Исузу.

Я не сопротивляюсь. Я не так глуп. К тому же я вполне уверен, что блузка будет ей велика, поскольку вышеупомянутая леди ростом мне по грудь, в то время как макушка Исузу почти достает мне до подбородка.

— Блин, — сообщает скороспелка, изучив ярлычок, после чего швыряет блузку вместе с вешалкой через плечо — вероятно, с целью уронить и то, и другое на пол.

— Извините, — говорю я, ловя блузку прежде, чем та касается кафельной плитки.

— Да пошел ты, — отвечает скороспелка, обходя меня, чтобы излить свою радость по другую сторону стойки.

Кровать Исузу застлана. Это первый дурной знак.

Возвратившись из своей последней экспедиции в «Пенни» с несколькими сумками новой одежды, я вижу приоткрытую дверь ее спальни и убранную кровать. Исузу никогда не застилает кровать, если я ей не напоминаю. И я никогда ей не напоминаю, потому что сам тоже не заправляю постель. Последний раз, когда она заправляла кровать, имел место как раз перед нашей поездкой в Фэрбенкс — даже до того, как она узнала, что эта поездка намечается. Я обнаружил ее в ванной с сумкой, полной всевозможного барахла, которую она запихивала в открытое окно. Она собрала все, что могла вытащить из своего гардероба, со своих полок, из буфетов в кухне, где я держу ее человеческую пищу. Она планировала сбежать под покровом дня, пока я сплю. Но закат застал ее с сумкой, застрявшей на полпути к окну ванной.

— Эй, мисс Трупер, — окликнул я ее. — Собрались на каникулы?

В то время я был больше удивлен, чем встревожен — от злости из-за того, каким серьезным было ее личико. На сей раз оно выглядит не менее серьезным; она выходит из кухни, в одной руке хлебный нож, благодаря которому состоялось наше знакомство, в другой — бутылка-четвертинка из-под «Экстрим-бальзама», наполненная бензином. На плече висит моток удлинительного шнура длиной несколько ярдов. Она нацепила на себя все черные вещи, которые у нее есть, и намазала лицо черным гуталином.

— Так сегодня концерт негритянской песни? — говорю я. — А я не знал.

— Очень смешно, папа, — отвечает она и сухо добавляет. — Ха-ха-ха.

— Как я понимаю, ты что-то задумала. Можно мне…

— Я хочу их найти, — перебивает она.