А я? Я просто стою рядом. Смотрю. Улыбаюсь. Перевожу дух. И чувствую, как в моей груди вампира бьется настоящее отцовское сердце.

После катка — колесо обозрения, карусель, «сталкивающиеся машинки», короткая остановка из-за рвотного приступа — и затем, наконец, то самое, вокруг чего все выросло: соревнование по созданию ледяных скульптур. Сейчас вы можете подумать, что по популярности у зрителей ваяние изо льда занимает промежуточное место между рыбной ловлей и шахматами. Но вы ошибаетесь. В конце концов, на любое мероприятие, которое проходит с использованием цепных пил и паяльных ламп, просто обязана собраться толпа.

Это гвоздь программы нашего вечера. Каждый художник получает в свое распоряжение блок твердого льда восемь на восемь футов и получает оценку не только за художественную ценность конечного продукта, но и за то, сколько времени ушло на его создание. Таким образом, мы говорим не просто о цепных пилах и паяльных лампах. Мы говорим о цепных пилах и паяльных лампах в чьих-то руках, двигающихся с опасной скоростью, дабы произвести нечто прекрасное так быстро, насколько позволяют человеческие возможности… простите, не совсем человеческие. Или несколько нечеловеческие.

К тому времени, когда мы прибываем, художники уже собрались, и арена — назовем это так, уже усыпана кусками и обломками льда, которым не нашлось применения — блоки, кирпичи, кубики, мелкое снежное крошево. Каждые несколько секунд чья-нибудь цепная пила вгрызается в девственную грань блока, выбрасывая фонтан снега в озаренную вспышками ночь. «О-о-о-о!», потом «а-а-а-а!» Пуканье цепных пил. Свист пропана.

Вопль досады.

Кто-то отхватил себе палец. Струя артериальной крови. Шипение соседа недотепы — кровавые брызги не были частью первоначального замысла, и теперь их приходится выжигать. Вот из блока вырастает единорог, вот разъяренный белый медведь, поднявшийся на задние лапы. Вот индейский тотем, вот Рокки и Бульвинкль, вот автопортрет скульптора в виде кентавра. Выхлопы цепных пил смешиваются с ледяным туманом, творцы тонут в нем по колено и сами становятся похожими на движущиеся скульптуры, по волшебству возникшие посреди пейзажа.

Лед прозрачен, как стекло, скульптуры подобны причудливым линзам, преломляющим свет, который проникает в их глубину, заставляя изображение вытягиваться, сжиматься, повисать в воздухе. Проходя позади своих творений, художники превращаются в гигантов, потом в карликов, снова становятся гигантами. Но большей части оптических эффектов мы обязаны факелам. Свет факелов заставляет ледяные статуи полыхать оранжевым, красным и кобальтовой синевой, словно поджигая их изнутри и снаружи… но это холодный огонь. Ох, какой холодный.

И все это отражается в темных очках Исузу, и ее рот с маленькими фальшивыми клыками округляется маленьким «О-о-о», исполненном благоговейного трепета.

По дороге в гостиницу, в машине, я спрашиваю Исузу, что ей понравилось больше всего. Я ожидаю, что это будет катание на коньках или, возможно, «сталкивающиеся машинки». И на всякий случай держу пальцы крестиком.

Она смотрит на коньки, лежащие перед ней на полке. Снег и лед, налипшие на них, растаяли, образовав лужи и оставив на красной коже ботинок темные влажные пятна. Она поднимает на меня глаза. Она смотрит на ледяной узор, который расцвел на стекле возле ее кресла.

— Люди, — говорит она, наконец, выбирая то единственное, что я не способен создать для нее дома даже в порыве вдохновения — даже со всем гримом, со всеми баскетбольными мячами или кабелями для прикуривания, какие есть на свете.

Это начинается спустя приблизительно месяц после того, как мы возвращаемся из Фэрбенкса. Пение. Я могу слышать, как Исузу напевает у меня в ухе, когда прогуливаюсь в компании отца Джека. Это начинается после того, как я заправляю ее постель, после молитвы, после того, как погашен свет, после того, как все двери дважды заперты — снаружи или изнутри. Она напевает почти шепотом, это что-то вроде колыбельной, и я прихожу к заключению, что она старается убаюкать себя. Но потом появляется детский лепет.

В итоге я нахожу предлог и устраиваю обыск, дабы выяснить, в чем дело. Вот как я нахожу вещь, которую она прячет под подушкой. Среди игрушек, которые я сделал для Исузу, никогда не было ни одной куклы. Это просто никогда не приходило мне в голову. Думаю, я просто упустил такую возможность из виду. Теперь Исузу, похоже, решила сама исправить мою оплошность.

«Грубая»… нет, это не подходящее слово для описания этой вещи. Равно как и «жалкая». Я думал, что после Фэрбенкса она оставила затею с куклами на пальцах как таковую, но теперь становится очевидно, что я ошибался. Идея кукольного театра воплотилась в этом. Она сшила несколько носков, сделав руки, ноги, туловище и голову. Наполнение, насколько я понимаю — смесь корпии и того, что осталось после ее последней стрижки. Лицо нарисовано фломастером: огромные детские глаза, забавный вздернутый носик, крошечный ротик в форме горизонтальной скобки. Большие глаза окружены длиннющими ресницами, точно солнце на детском рисунке.

— Кто это? — спрашиваю я, стараясь не показаться сердитым.

Или ревнивым. Или настроенным на конфронтацию.

— Кларисса, — отвечает Исузу.

— И кто такая Кларисса?

— Девочка.

— Ты ее мама?

— У нее нет мамы, — говорит Исузу. — Больше нету.

— О…

Пауза.

— Я ее папа? — спрашиваю я.

Но Исузу только хрюкает, смеясь над моим слишком бедным сердцем, и продолжает рисовать.

— А я когда-нибудь стану мамой? — спрашивает Исузу спустя некоторое время.

Мне хотелось бы сказать, что я в первый раз слышу подобный вопрос, но это не так. Уверен, Исузу задает его впервые, но прежде, когда я пополнял ряды нашего племени стриптизершами, этот вопрос возникал снова и снова.

«Ты хочешь сказать, что мне больше не надо принимать таблетки?» — спрашивала то одна, то другая, после того, как бегло я знакомил ее с тем, что можно и нельзя вампирам.

«Я могу иметь детей, верно?»

«У тебя могут быть дети, которых не надо учить пользоваться горшком. Но другие… Нет».

Обычно это случалось сразу после беседы: мои новообращенные получали первое представление о том, насколько быстро заживают телесные раны у представителей нашего племени. Они наблюдали, как свежие царапины на моих щеках словно застегиваются на невидимую молнию, неизменно разевали рты, словно сами получили пощечину… а потом начинались потоки розовых слез.

— Мне очень жаль, — говорю я, не уточняя, почему жаль и кого.

— Может быть, — говорю я. Это вранье. Теперь я обманываю Исузу. — А может быть, и нет, — добавляю я, чтобы ложь не была такой уж грубой.

Исузу стоит, уставившись на меня, прижимая Клариссу к своей еще детской груди. Одним «может быть» это не объяснить, и она готова ждать продолжения.

— Мамой можно стать по-разному, — объясняю я. — Может быть, ты не станешь такой мамой, как твоя мама, но это тоже хорошо. Я не стал таким отцом, как мой, но ни за какие деньги не откажусь от своего места.

— Это потому, что он умер? — спрашивает Исузу.

Она не пытается сделать мне больно, просто хочет выглядеть немного старше, чем есть.

— Нет, — отвечаю я. — Потому что ему пришлось терпеть меня.

Исузу улыбается. Она помещает грязную, сшитую из носка ручонку Клариссы на мою руку. Шлеп-шлеп. Хлоп-хлоп.

— К тому же, у него не было тебя, — добавляю я, за что получаю двойную порцию объятий — от Клариссы и от ее создательницы.

«Мамой можно стать по-разному».

Вот что я сказал Исузу, и это верно. Особенно в нынешнее время. Особенно со всеми этими лишенными матерей вампирами, со всеми бездетными парами вампиров, которые жаждут найти маленький двуногий буфер, который можно поместить между собой и горлом других.

Таким образом, рынок оказался вынужден снова и снова решать демографическую проблему и создавать детей с помощью спецэффектов. Главным образом, графических. Компьютерных младенцев, которые рождаются посредством щелчка мышки. Допустим, пара вампиров хочет воспитать ребенка — ребенка, которого не надо защищать от других вампиров, не столь склонных к заботе о потомстве; ребенка, не вызывающего у них самих желания, какое вызывает бутылка дорогого вина, приберегаемая для особого случая. Такие пары обычно начинают поиск с поездки на склад программного обеспечения. Некоторые пакеты вполне доступны: SimKid, VirtualTot, и WinKid Microsoft и ряд других. Все они, по большому счету, работают по одному принципу. Цифровые фотографии потенциальных родителей перетасовываются, снова объединяются, видоизменяются, а затем «инфантилизируются», чтобы отдать дань виртуальной версии лотереи, роль которой раньше играла генетика. И после этого — почти как в «Кто боится Вирджинии Вулф?» — родители встречают танцующего интернет-беби.