«Shave and a haircut», — выстукиваю я.

«Тук-тук», — отвечает Исузу.

— Она ушла.

Это первое, что срывается у меня с языка. Исузу смотрит на меня. Ее двухцветные глаза моргают. Она оценивает то, что я только что сказал. Ее волосы все еще перепачканы артериальной кровью, которая уже подсыхает. Она пряталась в норе, вырытой в сухой земле, и питалась кошачьим кормом — из-за таких, как я. Она полчаса сидела в багажнике — на всякий случай: вдруг такие, как я, все еще бродят вокруг, дожидаясь возвращения блудной дочери. И вот теперь я пристаю к ней со своей неуклюжей попыткой подхватить весь груз ее переживаний, точно дамскую сумочку. Что еще она может сказать в ответ?

— Врешь.

Если вампир может стать бледнее, чем есть, то я бледнею.

— Нет, это правда, — не уступаю я.

Если уж вы шагнули на эту дорожку — как ее ни назови, — вам уже с нее не сойти.

Я стою у нее за спиной, разглядывая свидетельства чудесного спасения ее мамы, и даже если бы мои внутренности столь же чудесным образом изменились, и вы могли бы видеть, как я дышу, вы бы все равно ничего не увидели. Я даже не выдыхаю. Пока Исузу не произнесет хотя бы слово. Или, по крайней мере, не взглянет украдкой. Не издаст хоть какой-нибудь звук. Пусть хотя бы снова скажет «врешь».

Но она ничего не говорит. Вместо этого она опускается на свои крошечные детские коленки, протягивает свои детские пальчики и ощупывает следы, которые я оставил. Не глядя на меня, она сообщает:

— Я умею читать.

И добавляет:

— Мама меня научила.

— Славно, — говорю я, задаваясь вопросом, с чего я взял, что именно эта конкретная ложь — самая удачная.

Несомненно, это поможет свести к минимуму всевозможные сантименты, даст ей что-то, на что можно надеяться, что ее отвлечет. И обеспечит возвращение в мою квартиру, где есть телефон. Но когда этот телефон в конце концов не зазвонит, — и когда, в конце концов, начнутся другие звонки, и когда…

Господи Иисусе…

Кто бы знал, что все так далеко зайдет! Само собой, я собирался отложить удовольствие на потом, но не собираюсь ждать, пока она окончит колледж.

Тем временем…

— «К», — сообщает мое отложенное-на-потом удовольствие. Потом: — «Е». «D». «S». Получается «Keds»![16] — провозглашает она, ее палец подчеркивает слово, отпечатанное на грязной земле.

— Правильно, — говорю я. — Так и есть.

И она продолжает читать слово «Keds» на каждом обследованном отпечатке, цепочка которых ведет до самого островка травы, который мог бы куда-нибудь вести… но ведет только в одну сторону.

Я вспоминаю своего папу.

Я не вспоминал своего папу… бог знает сколько лет. И не думал о нем как об отце. Я даже не знаю, думал ли о нем, как об отце, хоть когда-нибудь. Он был просто одним из членов семьи, который за все платил, которого дразнили за шутки, которые он откалывал в юности, который дымил, как холодная печка — он курил слишком много. Он удивлял меня всю свою жизнь — как можно удивлять ребенка такой большой вещью, как жизнь — то, что я считал само собой разумеющимся до тех пор, пока его не стало.

Это Исузу и ее мама заставили меня думать таким образом. Думать по-родительски. По-отечески, подобно простому смертному.

Полагаю, я пытался представить, что может происходить в ее голове — или, в конце концов, что там уже произошло — прежде, чем я решил подделать свидетельства чудесного спасения ее матери. Хотелось бы мне знать, хорошо это было или плохо — забрать у нее эту скорбь. Знаю одно: это мне удалось. Я заметил, что Исузу положительно воспрянула духом. Не знаю, как она выглядела до своего спасения. Возможно, я что-то приукрашиваю, согласно полуправдоподобным теориям, — может быть, так сделал бы кто-нибудь из вампиров, если бы я попросил его об этом.

— Она была красивая, твоя мама?

Исузу кивает.

— А те вампиры были вампиры-мальчики, верно?

Снова кивок.

— Ладно, идем. Наверно, они подумали, что она такая хорошенькая, что… — я позволяю себе не окончить фразу, но Исузу делает это за меня.

Это звучит как попытка прийти к согласию, и я ловлю отражение улыбки в окне пассажирской дверцы.

— Как Золушка, — шепчет она, заполняя оставленную мною пустоту.

Я киваю.

Таким образом, я склоняюсь к тому, что сделал доброе дело. Действительно доброе. Скажите, вам хотя бы когда-нибудь приходилось быть жестокими с детьми. Я полагаю, что вы должны быть к ним добры — так вы добьетесь успеха быстрее, чем жестокостью. По крайней мере, временами. По крайней мере так же часто, как выбирая иные пути.

Думаю, именно поэтому мне сейчас вспоминается папа. И вот почему мне кажется, что он умер слишком рано. Будучи смертным, папа, тем не менее, любил кровь. Он любил ее во всех формах, которые она принимает после тепловой обработки: в кровяных колбасках и кровяном утином супе; любил коричневые брызги, похожие цветом на дерьмо, под решеткой, на которой жарятся цыплята, и в виде сока, который вытекает из мозговых косточек. Последние ему особенно нравились — он с хрустом разгрызал их своими крупными коренными зубами, оставляя полупрозрачные обломки вокруг суставных сочленений, и эти обломки походили на пострадавшие от времени брелоки в виде костлявых кулачков, какие иногда дарят на память о вечеринке. Из него получился бы превосходный вампир, только шанс не выпал. Он умер слишком молодым, и смерть его была слишком ужасна. Его погубил рак легких, полученный благодаря другим трубчатым косточкам, которые он сосал с не меньшим удовольствием. Он выкуривал около трех пачек сигарет в день. Как и следовало ожидать, они проделали дыру в его горле, а затем выкопали ему еще более глубокую яму. Мне стукнула чертова дюжина (я никогда иначе не называю свой возраст, когда умер папа — это выражение позволяет безнаказанно выругаться). Другие люди, которых я любил, умерли раньше: тети, дедушки… моя ровесница, которую другие ребята звали «Пушистик» — у нее не было волос из-за лейкемии, в конце концов, погубившей ее, — но ни одна из этих смертей не потрясла меня настолько, как смерть папы.

Я не представлял, насколько люблю его, пока он не умер, и это единственное, что есть хорошего в его смерти: он умер прежде, чем у меня появилась возможность обращаться с ним как с куском дерьма. Он умер прежде, чем я смог выразить смущение его манерой одеваться или общаться с моими куда более крутыми друзьями. Конечно, он был не самым стильным парнем на свете, он ни черта не понимал в джазе, свинге и бигбендах. Конечно, у него были забавные усики, как у Чарли Чаплина, он произносил «th» как «t» — и в результате, сам того не желая, говорил непристойности. Но у него было доброе сердце, и он находил этому достойное применение.

Я расскажу вам историю, которую частенько рассказывал мой дядя. Они с папой вместе прошли войну — «Мировую» войну, тогда их еще не нумеровали. Как-то раз их занесло на какую-то ферму во Франции. Вечером их пригласили на ужин, а на десерт подали вишневый пирог. Мой папа берет ломтик и — щелк! — откусывает прямо с вишневой косточкой. Он «за океаном», обедает в приличной французской семье, в то время как люди вокруг умирают, и тут ему попадается вишневая косточка! Не желая смущать хозяев, мой папа делает именно то, что должен сделать такой парень, как он: глотает косточку. Снова кусает, снова — щелк! — косточка. И он тоже ее глотает. И следующую тоже. И следующую.

И тут хозяин, не на шутку встревоженный, внезапно спрашивает:

— Где ваши косточки?

Вот тогда мой папа наконец-то оглядывается по сторонам и видит, что у всех на тарелках полным-полно вишневых косточек, похожих на свежевыдернутые зубы. Это, оказывается, местная традиция — класть в пирог вишни прямо с косточками, чтобы сохранить их аромат.

Следует неловкая пауза, потом мой будущий папа что-то мямлит и в конце концов признается, что проглотил все косточки. «В Америке так принято?» — спрашивает хозяин. «Нет», — отвечает мой папа и объясняет, что мы в Америке вынимаем косточки, перед тем как класть вишни в пирог. Он глотал их, потому что думал, что повар просто недоглядел. Хозяева хохочут и уверяют моего папу, который уже покраснел до ушей: они потрясены… нет, они тронуты.