Я просто не въезжаю. Я больше не могу копаться в этом китайском меню бедствий. И я громко захлопываю книгу, точно помощник кинорежиссера хлопушку.

Звук заставляет Исузу зашевелиться. Она потягивается. Трет глазки. Смотрит на меня. Я пытаюсь не присматриваться к цвету этих белков, пытаюсь не угадать в них того, что именуется желтушностью.

— Как ты, Тыковка? — спрашиваю я.

— Так себе.

— Хуже, чем было?

Она задумывается над этим вопросом, проверяет то, что должна проверить в своем тельце, которое начинает умирать с момента рождения.

— Не-а, — говорит она.

И затем — слово, которое снова делает мой мир единым.

— Лучше.

Уверен, несколько обломков затерялось, и место, где они находились, прочностью не отличается — голову даю на отсечение. Но пластыри на месте. Равно как и гвозди, скобы, мелкая проволочная сетка и шпагаты.

— Лучше? — переспрашиваю я, обретая уверенность.

— Ага, — говорит она, шмыгая носом, прежде чем оглядеться и бросить взгляд в сторону кухни.

Потом снова смотрит на меня, на мое лицо, на котором написано бесконечное, беспримесное облегчение. Чувствуя, что победа одержана, она спрашивает:

— А у нас не осталось «Графа Чокулы»?

Да, киваю я. Да, конечно. Сто долларов за набитый рот? Без проблем. Она улыбается, но ничего не говорит. Ей нечего сказать. Олла-ладушки! Все и так понятно.

Забавная вещь происходит, когда вы умудряетесь избежать удара. Чем большего количества ударов вы избегаете, тем больше убеждаетесь, что следующий достанется именно вам. И тогда вы начинаете принимать меры предосторожности. Вы протираете тряпочкой все открытые поверхности. Вы до блеска начищаете душевую. Вы прячете все ядовитые вещества под замок. Вы наполняете огромный бак грязной, проросшей картошкой, сооружаете перегонный куб, изготавливаете немного отвратительной бодяги, известной под названием «Лунный свет», и дезинфицируете этой дрянью каждый уголок, каждую щель, каждый кубический фут помещения, которое называют вашей квартирой…

Добро пожаловать в Ипохондрию номер сто один. Я представляю это примерно так. Что бы ни подцепила Исузу, она подцепила это где угодно, но только не от меня. Я имею в виду, что вампиры не могут быть переносчиками какой-нибудь заразы — тифа, гриппа или насморка. Наша кровь сама по себе настолько заразна, что уничтожает любую заразу. Точка. Вот почему наши торчки вынуждены снова и снова покупать пакетики с вирусами и вот почему им приходится покупать все больше и больше.

Отсюда вывод. Нечто бактериальное, микробное или вирусное попало в квартиру извне, из-за чего Исузу и заболела. И эта дрянь, возможно, все еще висит на шторах, на раковине, на ее подушке, на ее одежде в корзине для белья. Что означает, что вся квартира и все, что в ней находится, необходимо дезинфицировать. Вот где собака зарыта. Я не могу приготовить пенициллин самостоятельно, но сотворить что-нибудь алкогольное — вроде бодяги, которую когда-то именовали «Лунный свет»… Это школьный курс химии.

В итоге я по десять раз окунаю в этот самодельный спиртовой раствор каждую вещь, которая находится в моих апартаментах, чуть ли не пропитываю им всю квартиру. Исузу начинает смеяться — чуть громче, чем обычно: она надышалась паров. Но даже после того, что я сотворил, даже после того, как в доме все блестит, остается еще одно место, которое внушает тревогу.

То, что за дверями. Где солнце и микробы. В двух словах: прогулки Исузу отошли в историю.

Ей нужен свет, я понимаю. И она может стоять у окна целый день — насколько я понимаю, все время, которое она находится взаперти. В конце концов, я могу дезинфицировать то, что находится внутри, но снаружи… Вы издеваетесь? Посчитайте объем пространства в кубометрах, и вы поймете, что это невыполнимо.

Капля в море — вот что такое мои превентивные меры. Любовь бывает жестокой. Добро, которое мы причиняем другим ради их же блага. Вроде ледяной ванны. Шлепка. Чего-нибудь такого, что позволит ограничиться ванной и спасет от необходимости в аппарате искусственного дыхания.

И это не похоже на тюрьму, это и есть тюрьма. Я представляю. Исузу сможет смотреть на все это целый день. За сменой погоды. За птицами. За всем прочим. Просто наша входная дверь больше не будет открываться.

Не без ключа я скрылся здесь, где солнце не сияет…

Я помню этот крест у меня над кроватью. Перекладины были толстыми, почти как ножки у обеденного стола, и столь же изящно сработаны, так что он больше напоминал причудливую деталь, нежели примитивное орудие казни. Но это был крест. Во всех смыслах этого слова. Он висел у меня над головой все ночи, в течение многих лет, и когда я не опускался на колени, чтобы помолиться перед сном, у меня была пища для размышлений. Даже если эти размышления будут касаться формы, а не содержания.

А потом наступал день — первый день весны, — когда моя мать открывала все окна и исполняла одиннадцатую заповедь Все Должно Сверкать! И мы протирали каждый уголок, каждую трещину, каждый из фальшивых фруктов в вазе для фальшивых фруктов. Мы были внутри, мы кашляли и чихали, в то время как снаружи щебетали и заливались птицы, смеясь по-птичьи над нашей глупостью.

Именно потому, что я вытирал пыль с креста над моей кроватью, я заметил это. Я снял крест, чтобы удостовериться, что хорошо выполнил свою работу, и в ужасе увидел его белую тень на стене. Силуэт на фоне грязи, которую я бы не заметил, если бы оставил крест в покое.

Но призрак креста — не самое главное в этом воспоминании.

Все только началось, когда я снял крест, чтобы протереть его. Это было так, словно я снял настоящий крест — тот самый. Иисус двигается. Я протираю его марлей, и это позволяет видеть гвозди, которыми пробиты скрещенные ноги Христа. Я двигаю тряпку вверх, и Иисус приподнимается; я двигаю ее вниз, и он сползает. Похоже, его тело прикреплено к меньшему кресту, который прикреплен к большому, который напоминает в сечении букву «П». В верхнем и нижнем концах есть тайнички, где лежат свечи, пузырек со святой водой, пузырек с освященным маслом и клочки бумаги, на которых напечатаны слова для соборования. В концах поперечины есть гнезда, обитые медью — под свечи, необходимые для отправления обряда.

Тот крест появился у меня над кроватью после истории с ледяной ванной — с тех пор, как мне исполнилось шесть. Такой же крест висел над кроватью у моих родителей и над кроватями всех моих друзей-католиков. Аптечка первой духовной помощи — или последней; такого случая тоже стоит ожидать. Все готово. На всякий случай.

Спокойной ночи, приятных сновидений.

Микробы, конечно — только посыльные. И то, что Исузу чихнула, можно считать предупредительным выстрелом в сторону нашего кораблика. Я знаю, из-за чего у меня на самом деле началась эта паника.

Из-за безбожия. Моего.

Я могу стерилизовать уголок своего мира — если захочу. Я могу держать Исузу под замком, как сказочную принцессу — для ее же пользы. Я могу и дальше твердить себе, что у меня есть средство на крайний случай — мой укус. Но кто знает, что может в одну прекрасную ночь попасть в дом на моих ботинках или в пенопластовой коробке с арахисом, приобретенным по «eBay»?

— Смотри, Исузу, мягкая форма…

…например, чумы.

Что если она поймает что-нибудь скоротечное и смертельное, пока я сплю? Или пока она спит, а я не вижу и не слышу ее? Что если я буду на работе? У нас на работе нет такой вещи, как больничный или отпуск по семейным обстоятельствам, а время законного отпуска, который бывает раз в год, оговаривается заблаговременно, планируется, и его не так-то легко перенести — особенно если нет желания поднимать больше вопросов, чем я хочу отвечать? Что, если я проснусь или приду домой — а она уже мертва или настолько близка к смерти, что я ничего не смогу поделать?

Что тогда?

Что до меня… Я, с тех пор, как не-умер, играл за два клуба на букву «С»: за Сатану и за Сей мир. Похоже, придется выбирать. Пока я предпочитал второй. До сих пор мне казалось, что это разумно.