До того, как я не-умер, у меня был еще один вариант, третье «С» — «Святые небеса». Но я слишком католик, чтобы надеяться на спасение души после всего, что я сотворил. Меня воспитывали до того, как Ватикан стал Новым Ватиканом, и я помню монашеские наплечники, пришитые к моему нижнему белью. Это было больше века назад, я рос в доме, где на каждой стене, кажется, висела картина с Девой Марией или Христом — или их сердца, объятые пламенем, окруженные терновыми венцами, с которых капала кровь, или безжалостно пронзенные короткими кинжалами. Мне никогда не досаждал никто из собратьев отца Джека, не столь добросовестных, как он сам, но вокруг постоянно околачивались монахини, которые, пожалуй, заставили бы умереть со стыда даже Джо Льюиса.[61] Мне преподавали жестокость доброты, и наоборот. Я вполне серьезно полагал, что могу попасть в ад, просто поев мяса в пятницу.

Но с тех пор, как я не-умер, мне доводилось есть кое-что похуже мяса — и по пятницам, и в другие дни недели. Вернее, ночи. Nacht. Я убивал. Я убивал много, а в течение достаточно долгого времени — даже с некоторым энтузиазмом. Многих я спас. И сделал массу дел, которые находятся где-то в промежутке между тем и этим. И до Исузу — до того, как понял, что могу потерять ее — я чувствовал, что мне даровано что-то вроде дипломатического иммунитета от обоих ведомств: и для того, кто заведует карами, и для того, что занимается спасением. Я был уверен, что мое дело проиграно, но не беспокоился об этом, потому что уже ничто не могло сделать со мной большего. Разве что на нашу планету упадет несколько астероидов, начнется ядерная война или наступит новый ледниковый период, и ледники поползут по земле, как грейдеры.

Но все изменилось. И даже при том, что я не чувствую в себе особых способностей к самостоятельному спасению своей души, мне надо думать об Исузу. У нее все еще есть душа, которую можно проиграть. Все три «С» открыты для нее. И я в состоянии видеть, что она выбрала правильное «С». Я имею в виду не Сорбонну.

— Исузу, — зову я, — иди сюда.

— А что я сделала? — спрашивает она.

Любопытно, считать ли эту презумпцию виновности добрым знаком или дурным, учитывая текущую задачу.

— Помнишь Рождество?

Кажется, начало удачное.

— А? — откликается она, уже с подозрением: наверно, я подвожу разговор к тому, чтобы чего-то ее лишить.

В данном случае, наверно, Санта-Клауса. Ей восемь. Ей восемь, уверен, можно найти некие смягчающие обстоятельства, в силу которых она узнает правду о Санта-Клаусе и Христе только сейчас.

— Знаешь, почему мы празднуем Рождество? Я имею в виду, настоящую причину.

— Потому что Иисус родился, — отвечает Исузу.

Я моргаю. Мы никогда с ней не обсуждали эту тему, и я только предположил, что она не в курсе. Никто не спорит, до меня у нее тоже была какая-то жизнь, но я прислушиваюсь к звукам, которые она издает после того, как я укладываю ее спать, и никогда не слышал, чтобы она молилась. Все, что когда-либо было — это пожелание спокойной ночи вещам в комнате, после чего раздавалось сладкое посапывание. Возможно, она молилась молча. Живя в норе, в мире, полном вампиров, она научилась многое делать тихо. Возможно, в том числе и молиться.

— Да, — говорю я. — Мы празднуем Рождество, потому что в этот день родился Иисус.

Пауза.

— А кто такой Иисус? Почему мы его так любим?

Теперь очередь Исузу моргать. На ее лице такое выражение, словно она решает математическую задачу.

— Наверно, один из эльфов Санты, — сообщает она. — Тот, кто хотел стать зубным врачом.

Я представляю себе Папу Римского Питера Последнего. Как он прикрывает ладонью глаза, беседуя со своей умирающей сестрой через пропасть, лежащую между ними, и круговыми движениями пальцев потирает свои виски.

— Нет, — говорю я. — Ты говоришь про Герми, он просто кукла, которую показывают по телевизору. Эльфов нет. Я имею в виду, по-настоящему.

Исузу смотрит на меня с подозрением, которое только что снова ожило. Понятное дело: всего несколько месяцев назад я рассказывал другую историю. Ясное дело: таким, как я, доверять нельзя.

— Тогда кто сделал мои игрушки? — вопрошает она.

Заметьте, о посреднике речь уже не идет. Мои игрушки. Не игрушки Санты, которые он приносит всем хорошим маленьким девочкам и мальчикам. Такой вещи, как Санта, больше не существует. Есть только Исузу, ДетТВ и Маленькое Шоу Маленького Бобби. Вот где она, скорее всего, узнала про Герми, детально озабоченного эльфа. Возможно, она просто видела по телевизору, как Маленький Бобби Литтл смотрит телевизор.

Интересно, что она должна была думать, разворачивая самоделки, на которые я приклеивал ярлычки «От Санты», а потом наблюдая, как то же самое делает Маленький Бобби. Может быть, она думала, что Санта любит ее меньше? А может быть, проблема заключается в Иисусе, который Герми. Он очень озабочен проблемами стоматологии и поэтому делает ей не такие красивые подарки, как Маленькому Бобби. Подарки Иисуса отправляются на Остров Потерянных Игрушек.[62] Или к маленьким девочкам, названным в честь внедорожников, которые живут в норах, у которых есть мамы, которые не знают, что получают другие дети, и поэтому счастливы.

— Это я делаю тебе игрушки, — фыркаю я, начиная испытывать легкое раздражение. Не из-за нее, а из-за самой ситуации. — Эльфы в телевизоре — выдумка. Дети в телевизоре — выдумка. Санта-Клаус — выдумка. — Пауза. — Но мы с тобой настоящие, и я хочу, чтобы ты…

— Значит, мне больше никто не будет дарить игрушки? — переспрашивает Исузу, сосредотачиваясь на главном.

— Будет, — заверяю я. — Я их делал и буду делать.

— О'кей, — говорит Исузу и собирается уходить.

— Погоди, — я останавливаю ее. — Мы не закончили говорить об Иисусе.

— Я думала, он тоже выдуманный, — она останавливается и возвращается назад.

— Нет.

— Но он не делает игрушки?

— Правильно. Не делает.

— И не лечит зубы?

— Наверно, тогда лечить зубы было бы легче, но он этим не занимается.

— Тогда почему мы любим Иисуса?

— Забавно, что ты спрашиваешь об этом, — говорю я, поглаживая диванную подушку, рядом с которой сижу. — Когда-то, в давние-давние времена…

— Получается, Иисус был первым вампиром? — спрашивает Исузу. — Поэтому мы и празднуем Рождество?

И я вижу, что существование подобной возможности приводит ее в смятение. Потому что они с мамой всегда праздновали Рождество, и ее мама точно не сходила с ума по вампирам.

— Нет, — объясняю я в третий или четвертый раз. — Иисус был Сыном Божьим, и он умер ради искупления наших грехов.

— Но ты сказал, что он выпил крови и что он не умирал. И сделал так, чтобы другие люди тоже никогда не умирали. И он не становился старым, и плакал кровавыми слезами, и…

И я хочу сказать ей: просто поверь мне. Несомненно, у Иисуса было много общего с вампирами, но он не был вампиром. Если уж на то пошло, его можно считать первой жертвой вампиров… разумеется, это метафора, но мы же называем его агнцем. Проблема состоит в том, что я не могу объяснить Исузу, что такое «метафора» и чем она отличается от выдумки.

— Иисус был просто Иисусом, — говорю я, стараясь скрыть раздражение. — Таких, как Он, больше не было. Он был подарком Бога — знаешь, как подарок на Рождество. Подарок, который получает каждый, даже плохие мальчики и девочки, потому что Иисус собирался помочь им стать хорошими. Иисус был смертным, как ты, и одновременно бессмертным, как я. Но в отличие от нас с тобой, он прошел искушение и воскрес. Он был святым. Его святость — то, что делает его особенным, и…

— Его искусали? — уточняет Исузу.

— То есть?

— Ты сказал, что он прошел искушение, поэтому был не таким, как все. Это его вампиры искусали? Потому что иначе он бы умер… Или это Бог? Тогда получается, что Бог — вампир?

— Нет, нет, нет, — говорю я, уже не скрывая раздражения. — Искушение — это… это не от слова «кусать». Это означает…