— Никак, — отвечает Исузу. — Просто «хм-м-м».

— Можешь ее описать?

— Зачем?

Хм-м-м… Вообще-то предполагался прямой ответ: или нет, или да. Предположительно «нет».

— Что значит «зачем»?

— Зачем тебе знать, как она выглядит?

— Затем, что ты это знаешь, — отвечаю я. — И я смогу…

— Преподать Твит урок, — говорит Роз, заставляя нас обоих обернуться.

— Извини?

— Как ты…

— Я просто удивляюсь, каким образом эта маленькая уродина добралась до твоей шеи.

— Она застала меня врасплох — ткнула меня головой в живот, а когда я разгибалась, навалилась на меня, — говорит Исузу. — Но откуда ты знаешь?

— Оттуда, что я тебя зашивала, — отвечает Роз. — Следы укуса слишком маленькие, чтобы их мог оставить взрослый.

Она умолкает, чтобы сунуть в рот воображаемую сигарету, чего она не делала, начиная с тех пор, как мы начали встречаться. Выдувает струйку воображаемого дыма.

— Вдобавок, ты сделала этой сучке гадость. И она должна была отплатить тебе, рано или поздно.

— Я никого не хотела обидеть, — возражает Исузу. — Ты же знаешь, верно?

«Само собой. Отлично», — думаю я, и это выглядит так, словно мой мозг дистанционно управляет губами Роз.

— Само собой. Отлично, — говорит она, тем же самым тоном — «какая же ты засранка», каким я произносил это мысленно.

«Нет, правда», — думаю я, нацеливаясь на Исузу, потому что сейчас ее реплика.

— Нет, правда, — говорит она.

Я смотрю на Роз, моргаю, думаю: «Сука». Я смотрю на Исузу, моргаю, думаю: «Супер-сука. Мега-сука. Сука в квадрате».

— Ага, — вздыхает вместо этого Роз. — Ага, знаю.

Она добродушно похлопывает Исузу по плечу, отчего та вздрагивает и прижимает ладонь к недавно зашитой ране.

— Больно, блин, — цедит она сквозь зубы. — Мне, вообще-то, еще больно…

— Ох, господи, — отвечает Роз, прижимая пальцы к губам. — Извини. Я все время забываю, как долго у вас все заживает, ребята, — добавляет она и награждает меня выразительным взглядом.

Раны Исузу неприятные, но не опасны для жизни — или после-жизни. Но они дают мне пищу для размышлений. До сегодняшнего вечера мне представлялось, что именно я буду тем, кто обратит ее, когда наступит время. Что я буду первым и единственным, кто вкусит ее смертной крови. Я представлял, что сделаю это нежно, как отец целует дочь в день ее свадьбы. Есть совет, правила, которые ей уже известны, список вещей, которых она больше не должна бояться — теперь, когда она перестала быть добычей. Я выбрал бы внутреннюю сторону запястья — нейтральная территория, но территория, всегда видимая владельцу, последний шрам, который когда-либо появится на ее теле, постоянное напоминание о том, кто на самом деле был более-или-менее отцом. Если не кровным отцом, то отцом по крови, от которого она получила свои новые глаза и новую улыбку.

Теперь я стою у черты, о существовании которой даже не догадывался. Если я решу не обращать ее, позволю ей оставаться смертной и закончить свои часы в этом состоянии — из злости, скажем, или из чувства, что меня предали — у нее есть резервные копии, готовые выполнить работу за меня.

Хорошо, может быть…

Вот еще один вопрос, которым я начинаю задаваться. Возможность появлялась много раз — с Твит, с мистером Как-его-там, — возможность, которая покрыла моего маленького Солдата созвездием шрамов. И каждый из шрамов — ответ «нет».

Еще нет.

Но кто говорил «нет»?

Может быть, Исузу решила, что не готова? Она хочет стать старше, перерасти душераздирающее совершенство своих восемнадцати? Есть ли в мире что-то такое, что она хочет испытать? Может быть, есть еще фунт или еще два, которые она должна сбросить, еще несколько сотен приседаний, чтобы подтянуть живот? Может быть, есть что-то внутри — легкая боль, небольшая странность, которую она хочет изменить, прежде чем ее тело навсегда станет неизменным? Может быть, она ждет некоего идеального момента — момента, который она признает таковым лишь после того, как он утратит свое совершенство, который сделает все прочее недопустимым благодаря памяти о чем-то лучшем, ныне утраченным?

Может быть, она поймает себя в «ловушку-22»[108] и погрузится в уныние, переживая, что ждала слишком долго?

А может быть, я просто подхожу к проблеме не с той стороны? Кровь, вкус которой подобен поцелую в лоб — такое откровение, что вы уже не можете представить себе жизнь без этого? Действительно ли это является настолько же захватывающим, как все вещи, имеющие отношение к любви?

Или эти «нет» — на самом деле «да» вопросу, который мне и в голову не приходило задать до сегодняшнего вечера? Может быть, это нечто причудливое, нечто сексуальное, нечто связанное с садомазохистскими штучками? У меня в мозгу вспыхивают картины кошмаров в кожаном переплете:

Исузу и…

Исузу и…

Исузу и…

И небо на востоке розовеет. Время. Какой ужасный момент для того, чтобы тебя увели из сказочной страны. Исузу: все испорчено и некуда идти, она лежит, свернувшись, на кушетке, опустошенная после радикальной секретотомии, которую провели этим вечером, не прибегая к милосердной помощи анестезии. Роз отбрасывает локон со лба спящей Исузу и поднимает на меня глаза. Она выглядит изможденной, измученной, она готова ложиться спать. Однако у нее находится для меня еще одна улыбка. Это улыбка «что-бы-ни-случилось». Улыбка «и-в-горе-и-в-радости». Это улыбка «мы-с-тобой, дурашка». И Исузу начинает посапывать.

Роз встает с кушетки, пересекает гостиную, берет меня за руку.

— Пошли, папочка, — говорит она и тащит меня со всеми моими дурными мыслями в безопасную тьму спальни сумасшедшим.

Однако любой, кто обращается с такой просьбой, уже не сумасшедший, а каждый, кто с готовностью продолжает летать, безумец по определению, но отстранить его от полетов нельзя — он не сделал заявления.

Моя первая идея заключалась в том, чтобы немного поиграть с кукольным «Малибу», на котором разъезжает эта Спасательница.[109] И заставить ее саму поиграть в Жанну д'Арк. Подпортить сиденья, заблокировать педали. Сделать пару дыр в топливных магистралях легче, чем в венах, а заодно можно перебить тормозной шланг — точно так же, как в прошлый раз, когда последний из убийц Клариссы впечатался в тротуар, даже не пикнув в знак протеста. Чик-чик — вот и все, что требуется, а потом мы все можем собраться у телевизора, чтобы узнать, какая фамилия была у Твит.

Но это я думаю как отец, вместо того, чтобы думать как вампир.

Исузу все еще жива. Уверен, чувствует она себя препаршиво, но маленькое ничтожество оставило ее достаточно живой, чтобы доползти до дома, где ее смогут заштопать. Твит — вампир, я — вампир, и то, что Исузу все еще жива, надо понимать как послание вампира вампиру. Ей было позволено уползти прочь, после того, как все стало ясно: это был добровольный выбор. При всем гневе, в котором, судя по всему, пребывала Твит, некая часть ее существа — та, что беспокоилась об Исузу, — сумела сказать «стоп», что она и сделала. Роз увидела это раньше, чем я. Об этом знала даже Исузу, поэтому защищала Твит и стискивала зубы, когда игла входила в нее, выходила, входила снова.

Возможно, Твит надеялась, что я совершу какой-то опрометчивый шаг. Возможно, ее сердечко емкостью в пинту достаточно натерпелось и рассчитывало на мстительного папу, который выполнит грязную работу. Я могу это понять. Знаем, плавали. Я знаю, каково быть бессмертным и как это может заставить унылую ночь выглядеть так, словно она собирается длиться вечно. Черт, если бы не это ощущение, я, прежде всего, никогда не нашел бы Исузу.

Думаю, это не покажется оскорбительным, что мне всегда нравилась Твит. Что-то типа того.

Это ее гнев. Красота этого гнева. Его чистота. Никаких извинений. Никаких оправданий. Никакого сбивчивого, невнятного бормотания. Только троньте ее, и она вам вставит. Возможно, куда легче взорваться, когда весь мир ожидает от вас этого. Но когда вы вдвое меньше других и все же заставляете их обходить вас на цыпочках… как такое можно не любить? Возможно, какая-то часть меня чувствует себя так же, как Твит — что ее предали. И так же сердится. Возможно, какая-то часть меня радуется, что Твит сделала то, чего я сделать не могу. Я не говорю, что это на самом деле так. Я только говорю, что не знаю — и убиваю что-то вместе с «возможно», что-то достаточно большое, чтобы просто вывесить это… нет.