— Роз, — говорит она. Ее ладонь ложится мне на грудь, напротив сердца. Глаза снова моргают. — Роз Торн.[93]
Теперь моя очередь моргнуть.
— Не на сцене. По-настоящему.
— Это мое настоящее имя, — говорит Роз, скрещивая руки на груди, и грохочущий поезд наших мыслей уносится куда-то далеко, где нет нужды в именах. Я смотрю на ее профиль — это все, что она позволяет мне видеть, потому что глядит вперед, на дорогу.
— Роз Торн, — произношу я вслух — просто для того, чтобы почувствовать форму этих слов у себя во рту.
— Ага, — говорит Роз, сильнее прижимая к себе руки. — Так меня зовут, — добавляет она, все еще обращаясь к ветровому стеклу. — Смотри, не засуши.
Говорю вам как на духу: сомневаюсь, что смог бы выбрать лучшее имя. Оно прекрасно. Оно обобщает все, что в ней есть, настолько точно, насколько это вообще возможно. Красота. Опасность. Клыки. Кроваво-красное или мертвенно-бледное. Цветок для свадеб и похорон, любовь и смерть, Эрос и Танатос. И легкая старомодность, как в ее манере выражаться.
Я смотрю на нее, сидящую с таким вызывающим видом, так демонстративно не желающую смотреть на меня. Цветные уличные фонари омывают светом ее лицо и скрещенные руки.
Колючая. С такими шутки плохи.
Роза с шипами.
Это имеет отношение к ее работе — вспомните Цыганку Роз Ли.[94] И к более высоким материям. «Rose» — прошедшее время от «rise». Восход. Воскресенье. Воскрешение. Искупление.
— Мне нравится, — говорю я. — Это очень… твое.
Роз хищно улыбается в зеркале заднего обзора.
— Ладно, расслабься, — она еще несколько секунд делает вид, что сердится, после чего разводит руки, подобно тому, как ее тезка разворачивает лепестки.
Слегка разворачивается, чтобы оказаться лицом ко мне.
— Это была папина идея — назвать меня так, — говорит она. — Мама говорит: будь он жив, он ни за что бы ее не уломал, но его угораздило умереть прямо перед тем, как я родилась…
Пауза.
— Прикольно: чего только не сделаешь с горя.
— С горя, — отвечаю я, — а может быть, из-за любви.
— Ладно, уговорил, — говорит Роз. — Я поняла насчет любви. Ты имеешь в виду, если нет любви, то и горя не будет, верно?
Возможно, это жара. Возможно, наша взаимная озабоченность. Возможно, тот факт, что ни один из нас не собирается умирать или чувствовать горе. Когда-либо. Какова бы ни была причина, от последнего комментария Роз у нас обоих сносит крышу. До нас доходит, что это дико смешно. Все начинается с хихиканья, а потом следует взрыв дикого хохота. Я прижимаюсь к обочине и паркуюсь, чтобы не убить нас обоих. Роз вытирает глаза; я начинаю чувствовать каждое ребро, всю свою грудную клетку. Потом смех понемногу стихает, и тогда начинается тихое бормотание жизни. Если было бы можно, мы обмочили бы штаны. Грудь начинает вздыматься. Дыхание становится тяжелым.
И потом…
И потом мы просто целуемся. Целуемся, чтобы не дать друг другу рассмеяться. Потом целуемся просто для того, чтобы целоваться. Язык у вампиров пористый, как губка. Прикоснитесь пальцем к языку вампира, и вы почувствуете, как он легонько присасывается к вашей коже, словно сотни крошечных ротиков. Когда вампир целует другого вампира, их языки соединяются, словно две части застежки-липучки. Вы сливаетесь. Вы становитесь сиамскими близнецами, к этому добавляется энергичное напряжение мускулов, толчки, необходимость и чувство, что вы необходимы — это так захватывающе, так совершенно и просто, что вы никогда не захотите, чтобы это прекратилось.
Мы это делаем. Наконец-то. Конечно. Я имею в виду, останавливаемся.
Мы должны остановиться. Как это происходит с автомобилем, который уже припаркован, но двигатель продолжает работать на холостом ходу, чтобы не отключался нагреватель — и так, пока не кончится бензин. И тогда мы останавливаемся. Разделяемся. Расцепляемся. Отрываемся друг от друга. Расстегиваем липучку. Я выруливаю на улицу, которая ведет к моей квартире, чтобы продолжить там.
Всю дорогу мы ищем обходные пути. Обходные пути к созданию самих себя. В итоге мы останавливаемся, целуемся и благодарим Господа за то, что мой автомобиль не назовешь прожорливым. А потом мы смеемся — громко, бесстрашно, бессмертно — над иронией нашей жизни, управляемой законами гидродинамики.
— Ты что, химчистку здесь делал? — спрашивает Роз, зажимая нос двумя пальцами.
То, что она имеет в виду — запах. Он стоял здесь, когда я уехал, чтобы подобрать ее, и теперь толкает нас назад, точно пара невидимых рук, едва я распахиваю дверь. Здесь все совершенно новое и пахнет соответственно.
— Это мой нагреватель для крови, — объясняю я, пытаясь соврать поудачнее. — Термостат: несколько ночей назад термостат свихнулся и… бум!..
«Бум!» сопровождается резким движением, словно мои руки разбрасывает в стороны взрывом.
— Это выглядело как «Последний бой Кастера»…[95] — я умолкаю. — Только сегодня закончил уборку.
— Угу, — говорит Роз, осматривая квартиру.
Еще одну ложь, которую я пытаюсь протолкнуть, разоблачают забавные безделушки, которые одолжил мне мой настоящий дом. Чего я этим добивался? Иллюзии того, что кто-то живет здесь чуть дольше пары часов. Старые вещи, обладающие своей личностью и призванные возместить явную новизну всего остального. Такова была идея. Но сейчас, окидывая взглядом это место. Все, что приходит в голову — это письмо с требованием выкупа.
IKEA, IKEA, IKEA…
Эсэсовский кинжал времен Второй мировой.
«Sharper Image», «Sharper Image», «Sharper Image»…[96]
Мой постер с Белой Лугоши.
— Я вижу, — говорит Роз, запечатлевая в сознании это шизофреническое смешение старого и нового, которое я так старательно создавал.
Некоторое время молчит. Улыбается. Хмурится. Снова улыбается. Наконец…
— Ладно, — говорит она, принимая мое объяснение… но не стоит думать, что она на это купилась.
Она просто стоит, сжимая двумя руками свою сумочку со всем более чем необходимым. Это — жест ожидания. Жест добровольного разоружения. Следующее движение — мое, и она всем телом говорит мне, что не оттолкнет меня.
Я должен поцеловать ее. Я должен взять ее нижнюю губу зубами и прикусить. О, она снова озирается. Смотрит в сторону. Позволяет мне атаковать исподтишка. Демонстрирует мне всю невероятную длину своей белой, очень белой шеи.
Но я не решаюсь. Почему в машине казалось, что это так просто?
— В общем… — я хлопаю в ладоши, заставляя ее вздрогнуть.
Роз оборачивается.
— Что? — в этом слове столько ожиданий, что оно кажется тяжелым.
— Тебе не кажется, что в этом городе чертовски грязно?
Вот что я говорю. Я только что это придумал.
— Извини? — переспрашивает Роз, одаривая меня именно тем взглядом, которого я заслуживаю — с учетом того, насколько тупым было последнее предложение.
— Грязно, — повторяю я. — Ты не чувствуешь, какая тут пыль?
За этим следует пантомима, изображающая омовение рук — почти в духе Питера Лорра, если вы помните старое кино.[97]
Роз начинает сверлить меня глазами.
— Слушай, — произносит она, — наверно, у меня от работы совсем крыша поехала.
— Нет, — не отступаю я, мотая головой, — нет, не в этом дело. Я…
Дело во мне. Я тону и пускаю пузыри. Медленно и верно.
— Да? — переспрашивает Роз.
— Я пытаюсь быть умным, — признаюсь я, внезапно очарованный мастерством, которым она вошла в мое положение. — Знаешь… остроумным…
— Или тупоумным?
— Ладно, — соглашаюсь я. — Тупоумным.
— А что тупого ты сказал?
Если вы бессмертны, в подобной ситуации вы не можете умереть на месте, и это весьма досадно.
— Прелестно, — говорит Роз, глядя туда, куда смотрю я.
