И полез было уже в карман — но опомнился. Пожмурился, помотал головой — и они продолжали свой путь вдоль рядов.
У Носова заболело сердце, он хотел даже повернуть обратно, обойтись без арбуза. Но вдруг взгляд его, рассеянно шарящий по прилавкам и окружающей их толпе, остановился; он радостно замычал и устремился вперед.
— Здравствуй, тетя Маша! — жарко сказал он, почти прислонясь губами к уху бывшей народной судьи Киреевой.
Она отшатнулась с испугом, обернулась, вгляделась:
— Ой, Мишенька! Это ты, мальчишечка мой дорогой!..
Носов знал о ней совсем немного: Мария Алексеевна ушла из суда вскоре после того, как его самого уволили из милиции. Сразу после ареста председателя суда Зырянова пошли слухи о их связи, слухи, как водится, обратились оргвыводами… Зная Кирееву довольно неплохо, Носов мог представить, сколько пришлось ей пережить, когда завертелась кутерьма вокруг человека, которого она полюбила — наверно, даже впервые в жизни. Она ведь жила только по большому счету и никогда не стала бы размениваться на то-другое.
— Ой, Мишенька! Ой, какой ты стал… Как хоть живешь-то? Все дворничаешь? Ну и не беда! Все бывает… А я сейчас вашу Аню Демченко встретила, она в цветочном ряду георгинами торгует. Не желаешь с ней поговорить?
— Нет, не желаю. О чем?
Сгорбилась Маша, потолстела.
— А я иной раз пробегаю мимо вашего райотдела — тебя вспоминаю, всех нас… Он все такой же стоит, только люди другие, совсем никого не знаю…
— Ворота-то там — как? Все устанавливают?
— Возятся — варят да снова снимают. Это уж — работа на века.
— Тетя Маша, тетя Маша… Со свиданьицем, значит. Надо же, где встретились… Помогай арбуз выбирать.
— Ты не один?
— Да вот… с дружком… — он показал на Балина. Киреева кивнула, поздоровалась и ухватила бывшего следователя за руку:
— Я выберу тебе, Миша! Я умею выбирать. Во-он туда пошли, там астраханские, я знаю!
Она долго выбирала: постукивала, осматривала хвостики, держала в руках. Наконец вручила Михаилу Егоровичу:
— Бери. Должен быть очень вкусный. Право-слово!
— Теперь мне, — сказал из-за ее спины Балин.
— Давайте, давайте…
А когда они оба встали перед нею с оттягивающими сетки арбузами, она подошла к Носову, ткнулась ему в плечо:
— Миша, Миша!.. Я ведь Пашку нынче в мае схоронила…
— Да что-о ты! Вот беда…
— Ага… Всего восемь месяцев и на пенсии-то побыл! В магазин сходил с утра, и — «Что-то мне нездоровится, полежу маленько…» Я на кухне была. Слышу — он захрипел. Врачей вызвала, приехали — а поздно, он уж отошел. Сорок девять лет… Так и не пожили мы с ним толком. Ах, ладно, Миша! Прощай, что ли. Так толком и не поговорили. Жалко! Я тебя иной раз и во сне увижу. Что-то хорошее у меня с тобой связано. А ты помнишь хоть меня? Наверно, ничем хорошим и помянуть-то нельзя: дура, дура, дура была…
— Слушай! — Носов схватил Марию Алексеевну за руку. — А пойдем-ка ко мне! Посидим, потолкуем. Соскучился я, право… И арбузы твои распробуем. Винишка сообразим… Идем, тетя Маша! Как хорошо, что я тебя встретил сегодня! — в глазах его показались слезы. — Пойдем, а? Ты что, стесняешься? Я, верно, бедняк, в подвале живу — ну, так ты ведь человек понимающий, тебя это не должно смущать. Обидеть тебя там тоже никто не обидит…
— Поехали, Мишанька!
Балин со своим арбузом плелся сзади них. В трамвае он вынул абонементы на всех троих, пробил и показал: мол, не волнуйтесь, заплачено!
— Кто это? — тихо спросила Киреева.
— Да… — Носов замялся. Про то давнее балинское дело она вряд ли что-то знала, его судил областной суд. Бог с ним. — Работает, слесарь наш… со мной пока живет. Что-то с женой у него не ладится.
Балин злобно наблюдал за ними. Ишь ты, подхватил подругу, тащит к себе… Но не похоже, чтобы у них того-этого: больно стара… Тоже, видать, из ментовских… Болтают, погыгивают. Ну, хорошо же… Поди ты, какой хитрый попался мусор: натворил дел и — спрятался в дворниках, вроде как и вовсе ни при чем. Решение убить бывшего следователя именно сегодня укрепилось в нем окончательно.
— Значит… значит, здесь живешь? — Киреева грустно покачала головой, останавливаясь перед кованой, ведущей в подвал дверью.
— Здесь, тетя Маша.
— Что ж, открывай…
Они спустились вниз и вошли в носовскую каморку.
— Ты бы, Миша, хозяйку хоть приходящую себе завел, — оглядевшись, сказала Мария Алексеевна. — Грязища…
— Как-кая там хозяйка! Садись, садись…
Он расчистил рукавом стол, подвинул табуретку. Вынул арбуз из сетки.
— Эй, квартирант! — крикнул он Балину. — У тебя, я знаю, нож знатный есть. Давай, починай!
Тот полез куда-то внутрь пиджака, вынул острый блестящий клинок с наборной рукоятью. Пластнул сверху арбуза — тот распался на две половины.
— Гляди, какой! — восхищенно ахнула Маша. — Я ведь сказывала, что умею!
— Ну-ка дай! — Михаил Егорович протянул руку. — Дай, говорят!
Балин протянул ему нож. Носов аккуратно разрезал арбуз, Киреевой вручил самый большой ломоть.
— Нет, так не годится, — сказал он через некоторое время. Он поставил на стол бутылку водки, возбужденно потер ладони:
— У, хар-рашо-о… Ну-ко, стаканчики помыть-сполоснуть… Ты, тетя Маша, сегодня наша гостья. За тебя, что ли?
— Нет, ребята! — она сделала решительный жест. — Не надо за меня. Ради Бога, я прошу. Давайте за что-нибудь другое.
— А за что? Я и не знаю. Больше вроде не за что. За любовь разве… х-хы-ы…
— Ну а почему нет-то? Любовь — дело хорошее. Только, видно, не про нас…
Выпили, закусили арбузом.
— Не грусти, тетя Маша! — сказал бывший следователь, погладив Кирееву по плечу. — Все еще впереди, какие твои годы.
— Да мне ничего не надо. Какого черта я вообще здесь торчу? Я ведь деревенская девка. И так мне нравилось там жить! А вот выхлестнуло — и все. Школу кончила в райцентре, домой приехала — мать парализованная лежит, деду восемьдесят лет. Спрашиваю: чего дальше-то делать? Ой, говорят оба, уезжай скорей куда-нибудь, а то нам за тебя налог велели платить, тысячу рублей. По тем-то временам!.. Поревела, манатки собрала, да и в город двинула, в техническое училище. Год там отучилась — да на завод. На юрфак заочно поступила. Такая правдолюбица была… Вот в суд и угодила.
— Вона что! — подал голос Балин. — Так ты судейская! А я-то гадаю: чего они сошлись, воркуют?
— Что, есть претензии? — устало спросила Мария Алексеевна. — Давай, слушаю…
— Да брось ты с ним! — это вмешался Носов. — У него ко всем претензии.
— Значит, есть и основания… Но мне себя винить не в чем: я никого против совести не засудила.
— Это его не интересует. У него и наколка такая есть: СЛОН. Это по-лагерному значит: «Смерть лягавым от ножа».
— Ну, она не всех касается, — проговорил Балин. — Некоторых только…
— А, ну да…
Киреева замерла: словно прислушивалась в наступившей тишине к душам обоих.
— Пойду я, — она поднялась. — Спасибо тебе, Миша. Передохнуть надо.
— Оставляешь меня, тетя Маша? — усмехнулся бывший следователь. — Эх, ладно…
— Что мне тут делать? Ваши дела… Господь вас спаси! Ты покорись, Миша. И вы, — она поглядела на Балина, — тоже покоритесь. И без того много греха нынче по земле бродит.
— Устали уж покоряться-то! — буркнул Балин. — Сколько можно? Меня вон четырнадцать лет так ломали, что ни косточки, ни нерва живого нет. Что же я — один все это на себе тащить должен?
— Мелкая ты душа… Зло с собой носишь… — она сверкнула глазами на Балина, перекрестилась и пошла к выходу.
— Подожди, тетка! — жалобно крикнул он ей вслед. — Подожди, поговорим… поговорим давай! Я рази сам-то по себе злой? Меня ломали, калечили… озлили до того, что сам в беспредел впал! Погоди-и!..
Носов хотел тоже двинуться за ними, однако Балин рявкнул ему: «Отстань! Сиди тут, собака!»
Первое опьянение всегда бодрило, мир становился ярким, цветным, объемным — и не так уже было страшно за свою жизнь. Ну, подумаешь! Все равно когда-то надо.
