— Пошел ты! — спокойно сказал Фаткуллин.
Прапорщик осекся, повернулся и побежал к группе офицеров, одетых, как и он, в зеленые мундиры с голубыми петлицами. Милицейский строй замер: ждали, что будет дальше. Прапорщик поспешал уже обратно, таща за собою красного, разгневанного майора.
— Который? — коротко спросил майор, оказавшись перед строем. Ему указано было на Фаткуллина. — В чем дело, товарищ?
— Товарищ майор! — волнуясь, заговорил следователь. — Он… он не имеет права так со мной говорить. Он кричит. А я капитан. Я воевал. Он… молодой еще…
— Ладно, хватит! — прервал его майор. — У меня нет времени с вами разбираться. Вы не подчинились требованиям работника органов госбезопасности. Я отстраняю вас от несения службы. Приказываю немедленно покинуть строй. О вашем недостойном поведении будет доложено, и приняты меры. Идите!
Михаилу сбоку видно было помертвевшее фаткуллинское лицо. Фаридыч четко повернулся, вышел из шеренги, и, горбясь, пошел сзади обращенного к нему спинами ряда; свернул в проулок. К майору, растерянно улыбаясь, бежали Монин с Байдиным. Он с ходу принялся им строго выговаривать. Они подобострастно, возмущенно кивали.
— Напарник-то твой — квасить, видать, отправился! — заметил стоящий чуть поодаль Носова старик Варушкин, инспектор по разрешительной системе.
— Тут заквасишь! — неопределенно откликнулся начальник отделения профилактики майор Пелевин.
— Да… — вздохнул кто-то в строю. — Даже эти — и то за людей уже не считают…
Потянулись к площади колонны людей — с флагами, плакатами, воздушными шарами, портретами членов Политбюро: Брежнева, Подгорного, Косыгина, Полянского, Суслова, Кулакова… Шли в основном группками — в них люди пели, плясали, играли на баянах и гармошках, кричали «ура!» в ответ на возглашаемые слащаво-зычным басом здравицы. Заводы, стройтресты, мелкие предприятия, конторы, институты… Вдруг из колонны донесся крик: «Миша!» — и к Носову подскочила Галочка Деревянко.
— Привет! С праздником! — она чмокнула его в щеку.
Он заозирался смущенно — но сослуживцы не обращали на них внимания: они переминались с ноги на ногу и со скукой глядели на демонстрантов.
— Я еле тебя узнала. Ни разу ведь в форме тебя не видела. Ничего. Выглядишь. Когда ты освободишься?
— Будем стоять до упора.
— Знаешь что, я подожду тебя в скверике, напротив кафе «Юность». Есть тема для разговора. Что уставился? Хочу в любви признаться. Ишь, засверкали глазки… Нет, не то, не думай. Но все равно приходи. Ладно, ладно, бегу…
Она встала сбоку проходящей мимо колонны, и высокий голос ее потерялся в несущейся оттуда песне: «Сняла решительно пиджак наброшенный, казаться гордою хватило си-ил!.».
«Чего это она?» — размышлял Носов. Никогда раньше Галочка не тяготела к тет-а-тетам с ним, и разговоров по душам тоже не приходилось вести… Придумала какую-то встречу в скверике. Лучше пришла бы вечером, посидели бы, как обычно, потолковали, обсудили все дела… А то у всех вдруг, впервые за столько лет, нашлось занятие на праздничный вечер. Только Феликс обещал заглянуть, да и то как-то не очень определенно. Жалко компанию…
Пошли университетские. Впереди, в паре с ректором, плыл Кириллин, тяжко ступая. Хромой Мухин ввиду своей инвалидности отсиживал праздники дома, — но вообще юрфаковских было навалом; многие здоровались. Григорий Александрович Морсковатых крикнул ему: «Ты какого хрена здесь стоишь, окопался? Я его на кафедре жду, а он торчит на охране, словно столб. Для того тебя пять лет учили?» Носов засмеялся, помахал ему рукой. Слова профессора о кафедре были ему приятны. Вытянул шею, вглядываясь в галдящую разноцветную толпу — позарез нужен был доцент Литвак. Вот он, кружится, пристукивая каблуками. Тоже, танцор… «Илья Романыч!» — крикнул Носов. Пробегавший сзади шеренги Ачкасов зашипел в спину: «Прекратить посторонние разговоры! Встаньте как подобает!» — «Привет, Миша!» — Литвак поднял вверх руку. «Я позвоню вам! Мне надо! Вы в праздники дома будете? Надо посоветоваться. Лучше бы зайти, конечно…» — «Так заходи. Жду, жду!»- и Литвак исчез в колонне. Еще вопрос снят с повестки. Нор-рмальный ход. С площади, многократно усиленные динамиками, доносились лозунги. «В-ва-аа! В-ва-аа!» — ревели в ответ ряды. Лоснились лица стражей, сияли на солнце кокарды, звезды и пуговицы. Топали колонны, Брежнев с портретов хмурил густые брови…
13
Не дожидаясь, когда начнут строить личный состав, благодарить за службу и прочее, Носов смотался потихоньку, лишь только его минули последние демонстранты.
Галочка сидела в сквере, на крайней скамейке от входа; шарики она привязала к спинке. Носов подошел, сел рядом.
— Устал… — вздохнул он. — Три часа на ногах. Ну, что у тебя, Галка?
— Торопишься?
— Да неудобно как-то себя чувствую. Пришла бы лучше вечером домой, чем конспиративные встречи по скверикам устраивать.
— Конспиративные… Просто у меня, Миш, сейчас такое состояние — не глядела бы ни на кого. На демонстрацию эту через силу пошла, лишь бы на работе не разорялись: как, что, почему?.. А тебя вот увидала — и обрадовалась чего-то, свидание назначила ни с того ни с сего…
— Это феномен — девушка радуется при виде сотрудника милиции. Да что случилось с тобой?! — разозлился Носов.
— Дело бабское… но мне легче с тобой, чем с Лилькой, говорить об этом: забеременела я. Пятый месяц скоро пойдет.
— Да… — сказал он после паузы. — Это, конечно, да… Но слушай… И что — аборт нельзя сделать? Хотя — такой срок…
— При чем здесь аборт? Не хочу я никакого аборта.
— Если так — чего же убиваться? Дело бабское, действительно. А Лильки-то чего стесняться? Ну, понимаю, если бы я имел к этому какое-то отношение. Так ведь нет. Может быть, кто-нибудь из общих знакомых?
Она кивнула:
— Витька Мерзляков.
— Витек? — Михаил вытаращил глаза. — Я не ослышался? Он, что ли?
Вот уж действительно… Самый ничтожный из компании, удержавшийся в ней после выпуска только лишь потому, что лучшая часть курса разбежалась, растеклась по иным градам и весям; полузаметный, услужливый, обходительный.
Оказывается, он явился к ней домой в начале января — были каникулы, Вета с дочкой уехали к ее родителям, а он остался в городе. Витек был выпивши, принес еще вина, вид имел жалкий, растерянный. Сказал, что только что хотел покончить с собой, но не хватило духу, и он решил сначала поговорить с нею. Жить так дальше невозможно, Вета ему противна, всю жизнь он любил ее, Галку, и пускай она что хочет делает, только не гонит его от себя, он этого не вынесет…
И Галочка расклеилась, почувствовала жалость, а потом и влечение к человеку, который сказал ей о любви — ей очень, как оказалось, нужны были такие слова, она их прежде никогда не слыхала, только о дружбе — но что за дружба, кому она нужна, если тебе уже двадцать шесть, а будущее не только не прекрасно и не ослепительно, а представляется затянутой косматыми тучами темной дырой? Отец у Галочки (она жила с отцом) отбыл как раз в командировку, Витек остался ночевать, и ночевал целую неделю. Она была счастлива и ничего не требовала от него: пускай все будет как будет. Но надеялась тайно, что Витек уйдет от Веты и перекочует к ней. Она ведь отдалась ему девушкой, должен же он это оценить!
Однако мечты и надежды пошли прахом: лишь только каникулы кончились — Витек исчез и больше не появлялся. Тем более Галочку удивило его появление вместе с Ветой на женском вечере: пришел, поздоровался, как ни в чем не бывало, по-дружески, и ушел балдеть к поэту, оставив компании жену. Деревянко еле сдержалась тогда. И замерла. «Залегла», — так сказала она Носову. И ей не хотелось видеть никого из друзей. Мишка — другое дело, он ведь совсем не ихний, больше посторонний, — во всяком случае, не связанный с компанией узами ученичества. Галочка торопилась — ей хотелось наконец выговориться, именно так: с захлебом, слезами. Как тяжко!..
Наконец она поднялась со скамейки:
