Люди праздновали тридцатилетие Победы, на улицах висели флаги, гремели марши; лишь в одном, кажется, месте все было тихо, обычно, отдавало нормальным выходным днем: в госпитале инвалидов войны. По-прежнему сидели или прохаживались внизу старики и пожилые мужчины — кто без руки, кто без ноги, кто с изувеченным лицом, а кто и без признаков внешних повреждений. Передачи, тихие разговоры с родней…

Носов посадил Димку в кресло и пошел вызывать отца. Поздравил с Днем Победы тетку-вахтершу, и она расцвела. Он отошел от поста и стал прохаживаться по огромному вестибюлю. Вдруг подковылял низенький сморщенный мужичок в мятом халате — маленькие скулки, острый нос, губы-ниточки.

— Слушай, парень, — заискивающе сказал он, — ты не был бы так добр — не сбегал бы за «Беломором»? Вон тутока, в киоске на углу продают, мужики сказывали. У нас есть в буфете, но такой, с какого я кашляю сильно — он местный, густой больно. А там фабрики Урицкого, я его беда люблю и нисколь с него не болею. Уважь, а? На, держи деньги-то!..

Носов выхватил у него рублевку, и сунул обратно в карман халата. Раскачиваясь туда-сюда, тыкая пальцем в тощую грудь, заговорил с нескрываемым раздражением:

— Слушай, ты!.. Разве не видно: я жду. Стою и жду. Занят, понимаешь? А ты лезешь со своими делами. Ну почему они должны быть мне интересны? И почему я ими должен заниматься? Тоже, нашел прислугу: бросай все и беги ему, видите ли, за папиросами, здешние ему не нравятся, барин какой! На работе продыху от вас нет. Дай отдохнуть! Все понял?

Тот исчез. Носов, довольный своей отповедью, снова пошел по вестибюлю. Вдруг дорогу ему преградила Лилька. Губы у нее тряслись, в глазах стояли слезы.

— Ты что сделал сейчас, а?! — звонко, во весь голос крикнула она. — Ты что сделал, сволочь? Как ты смел так разговаривать с этим человеком?!

— А ты-то какого хрена суешься в мои дела? — он легко толкнул ее. — Не забывайся, родная!..

— Господи! — она закрыла лицо рукой, словно защищаясь. — Господи!.. Да ты уже не человек. Как я, дура, проглядела? Вот слепая, скажи…

Лилька повернулась, бросилась к сыну и стала стаскивать его с кресла. Мальчик хныкал, капризничал — но она так дернула его, что Димка встал смирно, словно солдатик, — и покорно побежал следом за нею.

— Эй, куда?! — гаркнул Носов. — А ну вернитесь назад!

Догнав у дверей, загородил проход.

— Ты что, с ума сошла?

— Пусти, пусти, пожалуйста, — она отворачивалась, толкала его. — И никогда, никогда больше…

До него стало наконец что-то доходить.

— Ну Лилька, Лиль… что я такого сделал? Да погоди ты…

Но она надавила на дверь — и, протиснувшись сама, втянула к себе Димку. Дверь грохнула, Носов остался один. Бессмысленным, блуждающим взором оглядел вестибюль. Кисти рук его дрожали.

Подшаркал разношенными тапками и встал рядом отец.

— Здорово, сынок! А чего один? Лиля-то с Димкой где? Жду, жду вас… Вот, уж и выпить успел с робятами… С праздником, Миша!

Он обнял сына за шею и поцеловал. Тот отстранился:

— Погоди… погоди, батя. Я тут это… одного человека должен найти. Я ему папиросы сейчас принесу. Ты жди, ладно?

Он выбежал на улицу. Добежал до киоска, купил десять пачек «Беломора» и вернулся обратно. Проскочив мимо отца, обошел вестибюль, вглядываясь в инвалидов. Спустился в полуподвал, где курили обитатели госпиталя — низенького не оказалось и там. Егор Арсентьевич, тряся пустым рукавом, ходил следом и спрашивал:

— Ты чего? Тебе кого надо-то, Миш?..

— Отстань ты, погоди! — отмахивался Носов.

Поднялись наверх, пошукали по курилкам — бесполезно. А когда спустились, Михаил изо всех сил, наотмашь, ударил кулаком по стене и прорыдал сквозь зубы:

— Бо-ольшой я грех, батька, сегодня на себя взял. Теперь навек на горбу зависнет. Даже Лилька сказала: «Ты уже не человек». Жена сказала, понял? И я — точно, не человек уже: милиционер — никто больше. Не могу на людей спокойно глядеть. Или ударить, или обидеть хочется.

— Нет, не все они плохие бывают, — сказал отец. — Значит, урезонь себя. Ну озлился, мало ли что! Владай собой-то, значит… Чему тебя государство пять лет учило?

— Чему учило… — Михаил хмуро усмехнулся. — Я и не помню, чему. Некогда вспоминать. Служить, работать надо. Сплошь гнусь какая-то, день и ночь перед глазами мельтешит. Н-не могу больше…

Оец тоскливо смотрел на него.

— Может, еще ничего?.. — с надеждой спросил он.

— Нет, батя. Это ведь такая штука, сам знаешь: назад не отыграть, ничего не перекроить. Так сложилось… Ты уж прощай на сегодня… извини… не могу сейчас больше говорить.

— Конечно, конечно, ступай давай! — засуетился старик.

Носов вышел из госпиталя, и поплелся на трамвайную остановку. Надо же, какая получилась хреновина! Но сейчас, когда оказался один — начало исчезать и раскаяние, мозг стал оправдывать хозяина, искать лукавые и хитрые ходы.

«Но я же был расстроен, устал — какого черта надо было лезть со своими просьбами? Тычет прямо в лицо своей рублевкой! Не мог подождать… И смылся, вишь ты, сразу — тоже, цаца! Обиделся, верно… А нет чтобы понять, войти в состояние другого человека!» Но тут Носов спохватывался, сердце начинало свербить: Лилька права, Лилька права, Лилька права… Проехав две остановки, он все-таки не выдержал, сошел, и направился в кафе. Там пили стоя, возле буфета. Отпускали дешевый, чернильного отвратного цвета, дурно пахнущий «Рубин». Что ж, при трояке в кармане чем дешевле — тем лучше. Не надо уж было покупать папиросы этому инвалиду за свои деньги, все равно они ему не достались. И у отца это курево долго не задержится, уплывет к соседям по палате. Еще он порадовался, что нет рядом Лильки — она ненавидела такие забегаловки и ни за что не отпустила бы его сюда. Нет, все, оказывается, не столь плохо…

В кафе было, разумеется, грязно, шумно, возле столиков лежал уже один пьяный старик в испачканном костюме, при медалях. Михаил взял два стакана вина, соленую ставриду с маленьким кусочком яйца. От терпкой бурды свело поначалу челюсти, затошнило, — Носов принялся судорожно жевать рыбу. И вдруг отпустило, что-то оранжевое, мягкое и теплое легло сверху на мозг. Он вздохнул — легко, радостно, освобожденно. Взялся за второй стакан.

— С праздничком вас, гражданин следователь! — раздался рядом грубый женский голос. Поднял глаза — высокая костлявая старуха с невыразительным лицом притулилась к столику и выжидательно улыбалась. — А Валюшка вас в каждом письме поминает…

Это же мать Вальки Князевой! Еще чего не хватало…

— Ну-ну! — он дернул головой. Однако старуха не отходила: она выпила уже, ей, видно, хотелось еще, и она надеялась на угощение.

— Влюбилась Валичка-то в вас, влюбилась… — она растянула беззубый рот.

Гнев снова толкнулся в разогретую скверным вином голову.

— Т-ты… слышишь?! А ну вон отсюда, шарамыга! А то… в грязь, сука, размажу! Еще Вальку поминаешь… А кто ее из дому гнал, хахалей искать? Вон, вон!..

Князева ощерилась, отшатнулась от столика:

— Жалеешь ее, гражданин следователь? Ты потише, потише. Сам-то тоже хорош! Мы про тебя тоже много знаем, так что не ори. И доченьку мою не порочь, она у меня голубка ненаглядная!..

— З-замолчи, своло-очь! — заревел Носов. Старуха вышмыгнула на улицу. «Эй, ты там, потише! — крикнула буфетчица. — Сейчас позову… живо выведут!» — «Зови! — злобно сказал он. — Давай, жду!» — «А ну тихо, парень!» — погрозил ему прапорщик из-за соседнего столика. Михаил вымахнул в себя остатки вина и двинулся к выходу. Ненависть душила его. Все, все против! Все сволочи! Скоты! К ногтю, к ногтю!..

Домой он появился тяжелый, с трудно соображающей головой. Сел на диван и сказал Лильке:

— Ничего не знаю. Как-то все… Плохо живу, понимаю. Хочу по-другому — и не получается ни черта. Обидел вот всех… а кому до того дело, что я-то и есть из всех самый обиженный? В какую-то науку меня толкают — на кой, скажи, она мне нужна, и кому я в ней нужен? Пурхаюсь, путаюсь… И обратно хода уже нет, и дальше дороги не вижу…