А ведь в начале апреля он предпринял было попытку переменить жизнь — кинулся в отчаянии на прием к заму начальника управления по кадрам. Должность эту занимал бывший секретарь обкома партии — его направили сюда, как направляют обычно выработавшихся, но не дотянувших до пенсионного срока партийных работников, когда становится видна и их бесперспективность, и малая отдача на прежнем месте. Этот соблазнился, видно, еще и солидной пенсией в перспективе. Как бы ни было, человеком он оказался солдафонистым, полковничий мундир сел на него, как тут и был; новый зам быстренько оседлал и кадровую машину — теперь ни одного решения о назначениях не принималось в простоте: бумаги, коллегии, совещания, проверки, сбор компромата, дрязг и сплетен. Свое место полковник ставил высоко и гордо говорил: «Я политик»; «Первым качеством работника органов внутренних дел я ставлю не деловые, но политические качества».

Носов зашел в его кабинет и отрекомандовался:

— Следователь старший лейтенант Носов!

— Слушаю вас.

— Я написал рапорт на увольнение. Прошу удовлетворить.

— Эт-то еще почему?.. — кадровик плотно сидел в кресле, положив ладони на стол.

— Я, видите ли, выпускник дневного отделения университета, оказался здесь по распределению. Нынче кончаются три года отработки.

Полковник нажал кнопку переговорника и велел принести личное дело.

— А почему вы, товарищ старший лейтенант, — он повысил голос, — заявились сюда не в форме?!

— Да как-то я… неудобно себя в ней чувствую, — признался Носов. — Так и не могу, знаете, привыкнуть.

— А между тем эта форма, — наставительно сказал политик, — олицетворяет собою соцзаконность и правопорядок, которым вы служите. Ношение ее — великая честь для человека.

«Мели, мели…» — подумал Михаил. И сказал вслух:

— Я понимаю, товарищ полковник. Прошу прощения.

— Так-то-с! Ну, и… что же вас не устраивает? Чем недовольны? Если окончили юрфак — значит, хотели быть юристом, так я понимаю? Вот и работайте им на здоровье.

— Но нельзя человека, товарищ полковник, насильно заставлять работать в милиции. Это же извращение. Разве раньше выпускники университетов в полиции служили?

— Да, раньше не служили. Считали за позор. А теперь должны считать за честь, понятно? Потому что это уже не полиция, а милиция. И не буржуазная, а наша, советская.

Офицер из отдела кадров принес дело. Полковник читал его, листал, вчитывался — и вдруг выкрикнул с некоторой театральностью:

— Ничего не понимаю! Нич-чего абсолютно не понимаю!

— Что, что такое?! — встревожился Носов.

— Вы ведь из рабочей семьи? Отец, мать рабочие? Не интеллигенты? И сам работал до учебы простым шофером. Наша, выходит, косточка?

— Какая наша?

— Ну наша, пролетарская! Вы же потомственный пролетарий. Представитель самого передового класса. И должны знать понятие: пролетарская дисциплина. Откуда в вас интеллигентщина эта, нытье, раздумья: не могу, не хочу, не для меня… НАДО работать, понимаете? НАДО!

Господи, опять…

Дав время прочувствовать свою тираду, полковник горько вздохнул:

— Да-а, не ожидал… Свой вроде парень, из рабочих, и вдруг — такие настроения. Куда мы идем?

— Ну при чем же здесь это: рабочий, не рабочий! — не выдержал Носов. — Совесть — понятие абсолютное: что для рабочего, что для интеллигента, что для крестьянина. У кого есть — у того есть, а у кого нет — того не спасет никакое происхождение.

Политик подобрался.

— Ах ты, парень, — сказал он тягуче, — а нутро-то у тебя, оказывается, с гнильцой! Хватит разводить муть и антисоветчину. Ступайте, выполняйте свои обязанности и прекратите заниматься разной ерундой. Товарищ Ханжин! — младший лейтенант из отдела кадров вскочил. — Ознакомьте товарища старшего лейтенанта с Положением о прохождении службы в органах МВД! Пусть не забывает, что на него рапространяются уставы! Под расписку ознакомьте! А мысли-то, мысли какие! — вдогонку сокрушался он. — Совсем, совсем запустил товарищ Ачкасов партполитработу!

Выйдя в коридор, Носов сказал со злобой, сжимая кулаки:

— Да что же это такое! Даже в армии, когда призывают офицером с гражданки, и то отпускают через два года. А вы мне вечную каторгу хотите устроить!

— Следуй за мной, — ухмыльнулся младший лейтенант. — Я прочту тебе маленькую лекцию. Будешь служить, как огурчик, двадцать пять лет. И не рыпайся.

— Пош-шел ты… — следователь повернулся и быстро зашагал по коридору.

— Эй, куда? — крикнули ему вслед. — А кто расписку будет писать?..

Вечером сходили к старикам, посидели, забрали Димку — мальчишка обрадовался, не слезал с отца до тех пор, пока не сморился окончательно, моментально уснул на диване. Видно, тоскливый, донельзя зарегламентированный, не выносящий шума быт стариков не давал выхода детским взрывным силенкам, мышцам, фантазии, вдобавок мальчик начал толстеть… «Давай отдадим его в садик! — предложил Михаил. — Я договорюсь с Машей Киреевой, она поможет». — «Нет, мамочка категорически против. Она говорит, что ему не будут там уделять должного внимания, он избалуется, будет часто болеть… ну, ты ведь знаешь ее доводы! Говорит, что не вынесет разлуки с ним…» — «Напрасно все это…» — угрюмо произнес Носов.

А в половине двенадцатого, когда легли уж спать — ввалился неожиданно Славка Мухлынин, основательно поддатый, с двумя бутылками водки. Носову совсем не хотелось пить на ночь глядя, он не отошел еще от вчерашней загородной пьянки. «Проходи в кухню, — сказал он. — Рюмку, закуску я дам, а сам, извини, пас…» — «Что за херня! — фыркнул Славка, разливая на троих. — Завтра праздник, а ты целку вздумал строить…»

Славка получил новое назначение — старшим следователем в прокуратуру большого гарнизона и уезжал в начале мая. Что ж, повышение немалое: майорская должность, а давно ли Славка служит? Хоть перевод в пределах того же округа, но скоро ли удастся свидеться — это уж как Бог даст, закрутишься с делами — будет не до поездок, не до встреч со старыми товарищами. «За вечную дружбу!» — Мухлынин поднял рюмку.

Он был пьян, и водка подходила к концу; Носов чувствовал, что и сам сильно нагрузился. Поразился мухлынинской выносливости: дозой, какую он принял сегодня, можно было свалить и быка. А его только сейчас стало развозить. Он постелил Славке на полу матрац, бросил подушку с одеялом и свалился спать.

— Опять согрешил вчера? — спросил Фаткуллин.

— Что, заметно?

— А ты думал! Ничего, дыши в сторону, невелика беда…

Фаридыч был великолепен: капитанских погонов только, кажется, и не хватало, чтобы он предстал в полном блеске. Ослепительной белизны рубашка, острые, в стрелочку, брюки, золото медалей, знак участника войны и ромбик на правой стороне груди…

— Ты как новенький рублик сегодня.

Довольно улыбнулся.

Старики беседовали, стоя группками, молодежь — оперативники, участковые — вели себя более возбужденно: подначивали, толкали друг друга плечами, «жали сало». Трибуна была далеко, и на ней только еще начал собираться народ. Вдруг кто-то крикнул зычно: «Станови-ись!» — и люди выровнялись в линию, подтянулись. Вдоль шеренг пошли проверяющие, строго вглядываясь в строй. Один из них — молоденький прапорщик-кэгэбист — подскочил неожиданно к Фаткуллину:

— Вы где стоите?!

— Что такое? — растерялся следователь.

— Вы где стоите, спрашиваю?! Где ваше место? Вот вы здесь должны стоять! А ну перейти немедленно!

— Ты, молокосос! — голос Фаридыча осел, задрожал. — Научись сначала разговаривать со старшим по званию и возрасту, а потом указывай.

— Выполняйте приказание! Перейти немедленно! — надрывался прапорщик.

— Я капитан, понял? Я воевал — вот, видишь знак? У меня высшее образование. А ты кто? Постыдись, парень!

— Я покажу капитана. Я покажу — «воевал»… Я тебе сделаю… Ты запоешь… Последний раз приказываю: встать вот сюда!