— Не с почетными гостями пировать, со скотиной вместе тебе ночи спать!

И велит отвести Балайку на конный двор.

Где-то струйками вода переливает, где-то обеденный стол накрывают — одинокий Балайка не пивши, не евши сидит. Хозяйская дочка под утро пришла, никчемный цветок в руке принесла. Сорвал лепесток, глянул на стебелек — желтый лютик глаза ему заслепил.

В желтом лютике отрава приворотная.

Околдовала, приворожила Балайку нелюбимая красавица. Позабылись шорохи лесные, позабылись травы луговые— одна хозяйская дочка всюду парню видится. И она, веселая, довольная, улыбчиво на Балайку поглядывает, тихим да послушным забавляется. Снова комнаты ему в отцовском доме отворила, в новые наряды обрядила, расписные сапоги носить заставила. Посидела с печальным под ломкой крушиной — тайным словом сердце засушила, былую память из него вынула.

Силится Балайка деревенские тропинки увидать — густым туманом оставленную даль застилает. Силится тот горький день припомнить — только пятна мелькают пестрые.

…Высокая люстра в цветных хрусталях под сводом горит… Желтый лютик горячие глаза слепит… Хрупкая крушина пьяным дурманом обволакивает. Нет живого просвета в былые дни.

Так и осень дождями отплакала, так зима отшумела метелями. Над землей весной потянуло. Освежились луга и рощи, зазвенели перелетные птицы. Распахнулись тяжелые окна в каменном доме.

И приметил Балайка тройку резвую. В расписной карете, да с бубенчиками, хозяйская дочка по цветам, по трапам покатилась. Заиграли по ветру длинные ленты, ударили в землю тяжелые копыта.

…И вспомнилось. Этот топот с переливчатыми бубенцами, волнистые травы сторонами, уносившую его тройку вспомнил Балайка. Деревенские избы перед ним где рядами, где изгибами, раскинулись. И себя на безлюдной дороге увидел — босоногим, легконогим, в белой шапочке: все спешит и спешит со своей забавой добежать до ближнего домика. Развернул он забытую скрипку, залежалый смычок попробовал. Тонким звоном послушные струны говорят, прожитое, забытое в сердце живят, из высоких палат на волю просятся. Не ведает Балайка, что судьба ему пошлет, знать не знает, что на старых дорогах найдет — шагнул из окна, не задумываясь.

Далеко-далеко — кривой радугой не достать, зорким глазом не увидать — появился меж сосен старик-даровик. Долго юношу поджидал, много дней об ушедшем горевал — помогает печальному давний след в родной край отыскать.

Над Балайкой лебединое облако плывет, за собой зовет и ведет. По стремнинам говорливые ручьи звенят, над цветами мохнатые пчелы гудят, камыши в озерных плавнях тихо шепчутся.

И легла на пути та, знакомая, как далекий отзвук, тропинка: в росной зелени вьется, петляет, молодой травой зарастает. Низко клонится усталая калина, ей гроза тонкие ветки заломила. И шиповник в полный цвет не расцветает, раньше срока лепестками опадает. Не вернуть ему прежней алости.

И вода в реке, не задерживаясь, течет. С новым утром новое солнце встает. Соловей по-другому в дубраве свищет. Потерянное счастье никто не отыщет.

Понес Балайка старику-даровику, одинокому лесовику, просветлевшую память, терпеливую надежду и тихую печаль. Понес в сердце девичью улыбку весеннюю. Щедрый дар лесного чародея — самозвучную живую скрипку — там оставил, где по ясным зорям ходит счастье.

Поднимается солнце — скрипка чутко поет. Зацветает калина — скрипка нежно поет. Разыграется буря — тревогой звенит, о летучей беде предупреждает, молодое счастье оберегает. Никому вовек не узнать, где Балайкину скрипку заранее сыскать. В нужный час она сама запоет. Вот какую скрипку Балайка в зеленом лесу оставил. А вы, недоростыши, под слепыми камнями искать ее надумали».

…Тишина в лесу. Тишина погожего осеннего дня. И мы втроем молчаливо над свежей запрудой сидим. «Где он ходит теперь, голубоглазый Балайка? Где растет тот калиновый куст? Навещает ли его тихая девушка? Повстречать бы в хвойной зелени загадочного старика-лесовика!»

Над ручьем все вместе работали, у ручья в тот день мы и обедали. Пощелкивали носком о пенек куриные яйца, сваренные бабушкой вкрутую. Булькала по чашкам из бутылки холодная простокваша. Лежало на моховом купыре белое полотенце с пестрыми кукушками. И, думается, тихо-тихо, но пела о чем-то в вершинах деревьев сказочная Балайкина скрипка.

В эту ночь ушел из землянки Гуляев. Отсыпал на железный лист горсть махорки, положил рядом непочатую коробку спичек — и ушел, никому не сказавшись. На перевернутом вверх дном артельном котле лежали его полотняные голицы. Вместо оставленных крепких Гуляев прихватил в дорогу худые голицы своего напарника.

Крепко икалось беглецу в дороге. Ни махорка Осипова не ублажила, ни крепкие голицы строптивого характера не смягчили. На все лады он легкомысленного напарника склонял, все косточки пересчитал, а бранью дела не поправил. Шуми — не шуми — распалась третья пара. Одного нет, и другому на делянке в одиночку делать нечего.

Степан Осипов уже за неделю вперед напиленные и запланированные кубометры подсчитал, близкую получку до копейки выверил, деньги к месту определил. А тут — на полном ходу осекся. С утра все расчеты перепутались. При деле, а без дела коренной пильщик остался.

— Вот и надейся на него, бесшабашного! Вот и верь ему, черту долговязому! Ах, балаганщик базарный! Ах, сизый нос!

Степан Осипов и голицы от себя швыряет, и руками в стороны разводит, и опять к тому же возвращается.

— Всего одна неделя до конца работы осталась, и тут не смог продержаться. Гулящий человек! Пропащий человек! И зачем я только с ним связался!

— Больной человек, — спокойно поправляет дедушка. — Об этом вовремя надо было подумать.

— И пусть бы себе под тулупом на печи лежал, тараканов из щелей выковыривал!

Кому от случившегося горькая досада невпроворот, а мне с Ленькой и горя мало. С происшествиями даже полезнее. Вон до какой светлой поры мужики толкуют, на делянку не собираются. В большой компании, когда спешки, горячки нет, и нашему брату вольготнее.

Хорошо, если бы каждый день так повторялось: поспал, поел, на бревешке у кострища посидел — никакой тебе нет заботушки. А все в лесу, на почетной работе числимся Дедушка каждое утро на сухой жердинке зарубку ставит, длинный счет лесным дням увеличивает. Должно быть, и Рыбачок, позабыв календарь, так же сутки в глуши отмеривал.

Рыбачок мне часто припоминается, потому что в его землянке мы живем, на его гвозде Ленька старую буденовку вешает. Летом, наверно, и одному в лесу не скучно было. Летом в дальнем бору хорошо. За грибами пойдет, за ягодами. И зорянку-птицу здесь можно слушать, и в сквозных дуплах свежую рыбу коптить. А зимой чего делать? Засыплет землянку снегом, и на свет из нее не выберешься.

А январские морозы ударят!..

С январскими морозами связана у меня другая память. Уже не ту, воображаемую, а настоящую, наяву виденную, снежную дорогу представляю. Под полозьями след полированный, серединка копытами разрыхлена. По гладкому полю, по бугристым увалам растянулся с дровами обоз. Сторонами будто камни драгоценные рассыпаны — острым блеском глаза слепят. Сединой подернулись, морозным паром окутались морды, гривы, припотелые бока усталых лошадей. И запахнувшихся в дубленые шубы возчиков, непривычно притихших позади саней, до костей мороз пробирает. А они друг с другом в борьбу не пускаются, для тепла сугробы валенками не отаптывают.

Тишь стоит вдоль всего обоза, лишь полозья чутко поскрипывают. Мужики молчат, потупив головы, будто ищут на следу потерянное. В голове обоза Тимофей Матвеев рыжего мерина под узцы придерживает, распахнутый тулуп с дороги подбирает, настороженно ждет чего-то.

И вдруг — гудок… Мало ли мы, жители текстильного края, фабричных гудков слыхали! Мало ли односельчан и ближнедеревенцев по сигнальному зову на работу шаг ускоряют!

Но тот гудок, раздавшийся в морозном январе в неурочный час, навсегда в память скорбным оркестром врезался. Остановил лошадь, смахнул с головы линялую заячью шапку — стоит, не шевельнется на крутом морозе, высокий и строгий Тимофей Матвеев. Открывает зимнему солнцу примятые седины Андрей Нефедов. Растерявшаяся Федосья Гуменнова, отпустив натянутые вожжи, озирается, испуганно шепчет озябшими губами: «Что же это такое?! Как же это так случилось?!»