— Лес редеет, — отвечает Василий Петрович. — Без защиты и не такие водоемы, как Белояр, песком засыпает и солнцем сушит. Лес и вода — вечные друзья. Где вода, там и зелень.

— Как же лес не рубить? Он для того и растет, чтобы рубили. Вот мы подсаживаем сосны, а потом их тоже пилить будут.

— Обязательно. Сок взяли — значит, и дерево надо на дело пустить, а то на корню посохнет. И человеку пользы не даст, а лесу вред принесет.

— Как же это, Василий Петрович, и беречь надо, и пилить надо? — спрашивает Костя Беленький.

— В том-то и дело: надо так дерево взять, чтобы оно больше пользы давало, тогда и рубить меньше придется. Да расчет держать, чтобы сколько срубил, столько и вновь подрастало на смену. Не изучали, сколько лет нужно, чтобы сосне до полной спелости дойти?

— Не помню, — отвечает Костя.

— А ты так запомни, что сам себе сосну не вырастишь: жизни не хватит. За восемьдесят лет сосна растет и больше сотни прошуметь может. Вот и надо делить бор на такие доли, чтобы каждому году своя норма была да молодняк на смену выходил.

И слышится в словах Туманова тревога за судьбу Ярополческого бора.

— За счет этого бора, — говорит он, — до революции сколько купцов нажилось. В гражданскую войну ему тоже не легко приходилось. А сейчас новое строительство в деревнях и в городах началось. Откуда строительный материал? Тот же лес. Ведь Россия-то до революции на девяносто процентов была деревянная, а в деревне на сто домов и одного каменного не насчитаешь. И сейчас еще, по старой привычке, мы иногда смотрим на лесные массивы как на привычное, даровое, вечно обновляющееся богатство. А приберегать да пополнять его забываем. Сами себя обедняем. Вот какая, Костя, печаль у Ярополческого бора. Есть, конечно, и другие в такой же печали. Лесам средней полосы России особенно трудно досталось. Сократились и поредели они.

— Как же теперь дело поправить? — растерялся наш старший.

— Как-нибудь надо, — улыбнулся Василий Петрович. — Беречь надо сохранившиеся старые леса. И новые садить надо. Вот Максимыч — он бережет, а садить — тут и на вашу долю достанется.

— А Максимыч разве бережет? — усомнился Ленька Зинцов.

— Безусловно. Теперь к тому дело идет, чтобы пилить на разные постройки только те деревья, которые вздымщики хаками пометят. Сначала сок из них возьмут, а потом и в срубы пустят.

— А зачем сок брать?

— Чтобы бесполезно не пропадал. Расскажи-ка им, Максимыч, поподробнее, что теперь еще мы стали от сосны и ели получать.

И Максимыч начинает перечислять, а Костя Беленький записывает.

— И еще запиши, — громыхает вдруг Максимыч. — Так запиши: «Леса и воды — краса природы». Поговорка это. Вот как народ про леса и воды сказал!

Позднее мы эти слова и на обложку первой тетради вынесли, каемками обвели. И живут неразлучно с этой записью и старинная песня о трех соснах на муромской дорожке, и громогласный Максимыч, и опирающийся на замшелый пенек лесной инженер Туманов, и призадумавшаяся у плеча Надежды Григорьевны «королева», и памятное прощанье. Оно и было не в доме Туманова, а там же, над речкой Белояром.

Мы спешили вернуться в сторожку к дедушке. Пришла попрощаться и бабка Васена. Каждого обняла, каждому в карман по вареному яичку положила. Кончиком полушалка глаза утирает. И мы расчувствовались.

Максимыч из-за пазухи широкого пиджака кулек конфет достал, передал нам от имени всей бригады вздымщиков и сборщиков живицы.

— Спасибо ни к чему. Это вы на подсочке сами заработали, — сказал он и крепко нам руки пожал. — Не забывайте. Наведывайтесь. Всегда будем рады.

Василий Петрович вручил нам по грамоте с благодарностью за тушение лесного пожара.

Трудно еще Туманову с земли подниматься. Надежда Григорьевна под руку его поддержала. На замечание Кости Беленького сказала:

— Ничего, поправится. Мы с Ниной пока здесь останемся, присмотрим за ним. Верно, Нина?

И «королева», довольная, утвердительно кивнула головой.

Учительница последней с нами попрощалась. Хорошую книжку с картинками подарила.

— Это, — говорит, — от нас обоих, — и на Василия Петровича взглянула. — На память о лесном походе.

И радостно и грустно стало нам от большого внимания и добрых пожеланий. Идти бы скорее, да из-за «королевы» задерживаемся. Стоит она в сторонке: не смеет ни обнять нас, как бабушка Васена, ни руки пожать, как Максимыч. Чудно она прощалась. И пяти шагов отойти мы не успели — налетела сзади на Леньку, забарабанила кулаками в спину.

— На дорожку дам горошку. — И — была да нет.

От такого прощанья сразу веселее стало. С каждым шагом рассеивается печаль. И хочется скорее к дедушке, к Боре. Как-то они там?

— Ах вы, бездельники! Лодыри вы царя небесного! Что вы, не знаете, что грибы пошли? — такими словами встретил нас дед Савел. — Павел, Квам, беритесь за ножи. Боря, тащи сковородку! — по-молодому бодро покрикивает дедушка, хлопочет, словно клушка возле молодого и беспокойного выводка.

Шипит и потрескивает, расплываясь в сковородке на Угольях, душистое сливочное масло. Пузырятся соком, выпариваются и темнеют, все ниже и плотнее прилегая к сковородке, молодые белые грибы. Павка, не ожидая, когда они поспеют, уже готовит крошево для второй сковородки: ватага собралась большая, у каждого на вкусное блюдо зуб горит.

— Как дела на Белояре? Как Василий Петрович себя чувствует? — интересуется дедушка. — Вставать стал или все еще в постели лежит?

— Провожал нас сегодня. Вместе с Надеждой Григорьевной тебе поклон передать велели.

— Подождите, подождите! О какой это вы Надежде Григорьевне?

— Учительница наша на Белояр приехала. Лекарства Василию Петровичу привезла.

— Так-так-так, — настораживается дедушка, словно стоит у берега с удочкой в руке и у него поклевка началась. — А где же сейчас Надежда Григорьевна?

— Она на поселке осталась.

— Хорошо, хорошо! — весело покашливает и передергивает он плечами. — Значит, и мое письмецо не пропало даром. Ничего, ничего, Надежда Григорьевна: мне, старику, и пожурить не грех. А то, гляди, так и не собралась бы… — разговаривает дедушка, будто наша учительница стоит с ним рядом. — Как, соколики, одни грибы съедим— за другими, что ли, двинемся? Или устали, отдохнуть надо?

Но мы уже не хотим терять даром времени, откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Сейчас пойдем!

— Правильно, соколики, дремать некогда. Гриб, он ждать не любит: появился — бери, прошел — гуляй по лесу с пустой корзинкой.

У дедушки к нашему приходу уже все приготовлено. Легонькие белые корзины из чищеных ивовых прутьев стоят рядком вдоль задней стены сторожки. С такими по лесу пройтись одно удовольствие. Шагаем тесной кучкой, ждем команды, когда на поиски грибов можно будет по одиночке рассыпаться.

В сосняке, перемешанном с молодым ельником, куда привел нас дедушка, грибы совсем не нужно было искать: они со всех сторон сами в руки просились, только успевай подрезать да в корзину класть. Один хорош срезал, а рядом стоит тройка и того лучше.

Тут боровики густо обложили широкий пень, там, на по\яне, в реденькой траве, маслята табуном рассыпались.

Наши Ефимьевскую рощу, Перелет или Горожанку с грибными местами в Ярополческом бору и сравнивать нельзя. Там, в маленьких перелесках, пока гриб ищешь, все глаза проглядишь, руками десятки кустов и пней кругом обшаришь. А здесь только успевай ножом работать.

Без ножа к грибу прикасаться у дедушки — ни-ни! Он внимательно наблюдает за порядком, грозится пальцем:

— Грибницу не разрушать. И на будущий год грибы еще нужны будут.

В деревне мы так привыкли: сначала гриб из земли целиком выдернем, а потом ножом корешок подчищать начнем. От земли подрезать несподручно как-то. А потребовал дедушка— приспособились, даже быстрее получается. Шаркнул один раз ножом — гриб чистенький, в корзине ему место.

Только у Павки, если попался боровик с толстой ножкой, почему-то с одного раза не снимается — дважды и трижды прорезать приходится. Присматриваюсь и вижу, а ножик у Павки обломанный. Новенький, блестит острием, а обломанный. Когда только Павка успел его сломать? Интересно мне это выяснить.