Чего-чего, а уж березовые рощи нам не расписывай! Столько в них гулять доводилось, что и сейчас — стоит немножко призакрыть глаза — можно и в Озерных Белянах побывать, и на Перелете грачиные гнезда посмотреть, и по Лукашихе с грибным лукошком пробежаться. Если разные приключения в этих рощах тебе рассказать — день слушай, не переслушаешь. Стану главные березы по порядку перебирать — снова длинная лестница получается. Тут береза кудрявая, там береза говорливая. Над Студеным Морцом— суковатая, в Стародольской заводи — плакучая. И как хочешь ее называй — все мелькает по белому зеленое, будто май по декабрю гуляет. А дедушка Дружков в дороге то и знай повторял:

— Доберемся до серой березы — там и лапти кверху… Кто это по всему лесу пареным солодом навонял?

А мои солоделыши и лепешки на сахаре из тряпки по-вытряхнулись, размялись между хлебными караваями — такой дух пустили, будто рядом с нами пекарня работает. Отмалчиваюсь, краснея за солоделыши, подгоняю шаг. Приятно за бородатым Никифором Дружковым широкими шагами след в след ступать, да тяжелая ноша назад оттягивает. Веревочные лямки от заплечного мешка без пилы мой ватный пиджак пилят, до живого добираются. Под левую лямку на ходу свою вязенковую шапку приспособил, под правую старший Зинцов помогает голицы подложить.

— Ничего, выдюжим! — подбадривает он, встряхивая баранью тушу у себя за спиной. — Ты подумай про себя, что идти сто верст, тогда десять коротенькими покажутся… Пыхтишь, молодой боевой? — кивает он шагающему в ряд со мной Леньке, и прищуривает черный глаз.

Ленька только упрямо губу прикусил и помалкивает. Угнув книзу голову в островерхой буденовке, он с показной бодростью проходит мимо нас. И не пыхтит.

— Здоровенный, чертило! — веселит Сергея упрямая независимость младшего брата. — Держи его! — шагнул вперед пошире.

Ленька старшего даже взглядом не удостоил. По-большому серьезничает. Нравятся мне братья Зинцовы. Оба черные, будто из мореного дуба точеные. И скучать не дадут, и характер держать умеют. Разница в десять лет не мешает Леньке чувствовать себя на равной ноге со старшим братом. А коль обоим за одну пилу держаться, тут деление по возрастам и совсем забывается.

В одном лишь у Леньки перед Сергеем есть заметная слабинка: долбленый из осины ботничок моего приятеля дальше заречных озер никуда не плавал, а Сергей в военном флоте служил, на таком корабле Балтийское море бороздил, что если влететь на нем с полного разгона в наше знаменитое по заречью озеро Великое, то вся вода из него на берег выплеснется; ходи себе по сухому дну, собирай в корзину килограммовых лещей и застарелых окуней, которые на удочку ни под каким обманом не даются.

Не сам я такие выдумки в дороге сочиняю, моряк мне про быстроходные корабли с тяжелыми пушками по бортам интересно рассказывает. Сергею Зинцову можно верить. Он и без ленточек на бескозырке, которые в лесу совершенно не нужны, все равно для меня боевой краснофлотец: и брюки у него широкие, флотские, и походка увесистая, и коротенький пиджак со светлыми пуговицами бушлатом зовут.

— Эй, три пары с козном, чего по лесу растерялись! Сдвигайся погруднее. Дадим еще напылочку верст пяток, а там и наш шесток, — поторапливает отстающих дедушка Никифор.

Три пары — это пильщики. Они постоянно парами считаются. Кашевар в одиночку — козон. Вот и вся наша артель наперечет.

«Долго ли еще до стоянки добираться? Не забухаться бы к ночи в болотину!»

А дедушка Дружков, хотя и без дороги дальний след намечал, все же правильную линию взял. Через час пути по гнилому коряжнику приметался пальцем между деревьями:

— Вот оно, зарябило под вечерок, наше Лосье озеро. Вон над ним и серая береза корячится.

Переглянулись мы с Ленькой: правда, серая. Такой с вечера показалась, такой и на утро осталась. А дедушка сказал, что когда у него и бороды не было, она так же разъеро-шенной совой глядела. Похоже на сову!

Серая береза, по-мальчишески считать, давно уже и не береза, а лишь воспоминание о ней. То ли ветры, буйно разгулявшись, на одряхлевшую налетели, то ли молнии над Лосьим озером сверкали — начисто с березы высокую вершину сняли. Стоит поблизости от воды обтянутый серой берестой обломанный пень высотой в три человеческих роста, толщиной в два добрых охвата, с совиными глазами на месте опавших сучьев.

В лесу побывать, любопытно понаблюдать — и увидишь на свежий глаз, что каждое дерево по-своему живет, по-своему и умирает. Сосна, не в пример дубу, что и мертвый долго держит растрескавшуюся броню-кору, совершенно по-иному о своей старости заявляет. На вершине еще сочные иглы под солнцем играют, а она снизу уже раздеваться начинает, ломкую кору себе под ноги бросает. Так и стоит, зябнет на ветру, верхушкой живая, от корня мертвая, словно предупреждает человека, что нечего больше ждать — пора наточенную пилу брать, древесину в дело пускать, пока не про-синела она до плесени.

Осина — та изнутри трухлявеет, и когда выбрасывает вместо обычных звонких и зеленых маленькие и клейкие розоватые листочки, тогда уж во всей в ней, как говорится, живого места не отыщешь. Нагонит скуку бездельное время— бери завалявшийся топоришко или просто-напросто заостренный кол, ковыряй, не унывай, податливую мякоть, клади пухлые и легковесные чурочки дома в запечье: будут они светиться из темного угла разноцветными огоньками. Другого употребления трухлявой осине не отыщется.

На странные раздумья навело меня лесное одиночество и таинственная серая береза. И я на нее от костра с опаской поглядываю, и она меня с расстояния совиными глазами прощупывает. На месте давнего перелома висит, в пастушью дудочку свернувшись, почернелый берестяный свисток, негромко по стволу постукивает.

Гороховая каша, распарившись на жару, лепетать начинает, из глубины котла густой пар пускает. Помешал ее пятипалой сосновой мутовкой — и к березе. Добрался по стволу до самой маковки, подтянулся на руках вровень с расщепом — ух ты! — до самого дна она пустая, хоть в шубе туда полезай. Не про нее ли удивительную сказку читал? Не из этого ли дупла чудесное огниво солдат доставал?

Объявись к случаю нужная веревка — глазом» не моргнул, и я спустился в темную нору. И самое высоко, и самое глубоко; и солнечные терема, и подземные дома — все удивительное обязательно мне нужно знать.

Вишу на узеньком краешке ствола, перевалившись головой вниз, болтаю в воздухе пегими бахилами, а Степан Гуляев, бросив у костра тонко звякнувшую пилу, сердитым голосом зовет к обеденному столу запропавшего кашевара.

А гороховую-то кашу, оказывается, всегда так надо варить — раньше времени от нее уходить, оставив котел над малым огнем пузырями шепелявить.

— Ишь разомлела! — вслух нахваливает мое изготовление дедушка Дружков, проворачивая ложкой разваристую крутую гущу. — Присаживайся к столу, ребятишки!

У Никифора Даниловича все мы, без исключения, «ребятишки». Наравне с подростками и сорокалетний Степан Гуляев — «ребятенок», и бородатый напарник его — Степан Осипов — того же звания, и Сергей Зинцов, само собой разумеется, тоже «ребятенок».

Прежде чем к котлу приваливаться, старший Зинцов, разметая широким клешем щербатые сосновые шишки и осыпавшуюся хвою, неторопливо, по-моряцки, в сторону озера направление берет. За ним так же уверенно и деловито, загребая растоптанными лаптями мелкий мусор, молодой Зинцов по пятам следует.

Старший с ходу — бушлат на землю, младший — махом пиджак на сучок. Старший рукав выше локтя закатывает, младший через голову рубашку с себя сдергивает, мне с Вовкой Дружковым полосатую тельняшку показывает.

Наплескались под берегом вволю, и для остальных лесорубов ведерко озерной воды прихватили. Каждый в нем ладони себе помочил, сырыми пальцами немножко лицо помазал. Всемером размещаемся тесным кругом вокруг котла: ноги на отлете, правые руки к каше поближе.