Буран отскочил. Слышно было, как щелкнули челюсти рыжего, сорвавшись с гладкой, лоснящейся шерсти Бурана.

И снова прыжок.

Ленька не выдержал. Забывая о недавней робости перед собакой Туманова, он громко и повелительно выкрикнул: — Буран, взять!

Это был короткий и резкий сигнал к атаке. И Буран принял его, впервые отозвавшись на Ленькин голос.

Одновременно обе собаки взвились на дыбы и сцепились яростно, глухо рыча и ляская клыками. Замерли на мгновение и, опрокинувшись, клубком покатились по земле.

— Пират, Пират! — приглушенно раздавался голос из леса.

Но страшная рыжая собака уже не могла явиться на этот зов. Она лежала, опрокинутая на спину, и клыки Бурана намертво сцепились у нее на горле.

— Верх держи! Верх держи!..

— Убирай сучья из-под ветра!..

— Заводи канаву!..

Лес наполняется топотом и голосами. В темноте скачут верховые. Позвякивая лопатами, спешно приближаются пешие. Над местом пожара высоким заревом розовеет воздух.

— Кокушкинские, с пилами — обводи огонь просекой! — слышим мы голос Туманова. — Уходите от ели! Уходите от ели!.. Теперь удержим, — раздается ближе.

И Грачик, вороной тонконогий Грачик Василия Петровича, переплясывая и кося глазами на огонь, выносит лесного инженера в полосу света.

— Молодцы, орлы! Выдюжили! — кричит Туманов. — Павел, поберегись — смолой ошпарит! Савелий Григорьич, отходите поглубже!

Никаких подробных указаний инженер не дает. С нами дедушка — он знает, что нужно делать.

…Визжит пила, ухают деревья. Круговина пожара обкладывается сплошной канавой вперемежку с вырубкой. И, чувствуя помощь подошедших и поспешающих со всех сторон людей, мы еще усердней работаем лопатами.

Пал идет только низом. Люди побеждают огонь. Пробегая мимо, переговариваются с нами, дружелюбно кивают головами.

В ту минуту мы были не просто довольны — мы были счастливы. Пусть, может быть, не так велика заслуга: более опытные, возможно, сумели бы сразу потушить пожар. Радовало сознание, что мы честно сделали то, что могли.

Усталый, еле ноги волоча, дедушка подошел ко мне и погладил по голове:

— Вырастай лесником, старому на смену.

Тут Боря подбежал. Запыхался. Говорит, а голос обрывается:

— Дедушка, Пищулин рядом… Он поджигал… тятя дробовика просит.

Аккуратный, всегда подтянутый, сейчас Боря стоит перед нами весь прокопченный, в пыли, с выбившейся из-под ремня рубашкой. По лицу размазаны гарь и пепел. Только глаза и зубы поблескивают.

Наша четверка выглядит, пожалуй, и того краше. Рукавом или кепкой утираемся — еще больше черноту размазываем.

— А Нинка где? — спрашивает Зинцов.

— Тут же!.. Разве найдешь!

Боря помогает дедушке снять из-за спины ружье и исчезает с ним в темноте.

— Смотрите, осторожнее! — кричит дедушка вдогонку сыну лесника и сурово сдвигает брови. — Он, подлец, не с оружием ли на поджог вышел!

Это о Пищулине. Даже его фамилию, как что-то мерзкое, липко-гадкое и оскорбительное для человека, дедушка не решается произносить.

— На такое пошел — у него и на любое преступление рука не дрогнет, — как бы продолжает старый лесник свое наставление Боре, хотя его уже и след простыл.

Огонь еще ходит по кругу, жарко облизывая кусты, забираясь в кучи хвороста. Но главная опасность миновала, и теперь от прорытых канав и расчищенных просек люди наступают на него смелее, сжимают кольцо к середине.

— Хватит, отдыхать пора, — говорит дедушка и отбирает у нас лопаты. — Кончайте, и без того ночь не спали. — Костя, — передает он лопаты нашему старшему, — клади все на плечо, и отправляйтесь… Без возражений, сейчас же отправляйтесь. Умоетесь, приведете себя в порядок — и спать: хотите — в шалаше, хотите — в сторожке, где больше нравится.

— А ты как же, дедушка?

— Мне рано. Мне надо еще здесь побыть. Обезоруженные, мы потихоньку плетемся вслед за старшим по берегу озера к нашей сторожке.

Можно умыться, привести себя в порядок. Но разве можно уснуть в такую пору?!

На рассвете в сенях загромыхало. Свалив по пути приставленные нами к стене лопаты, кто-то шарил вдоль по бревнам, медленно перетаптывая тяжелыми каблуками.

— Дверь откройте! — сдержанно прогудел за стеной дремучий бас.

Прикорнувший над столом старший вскочил и поспешил на зов.

— Кого надо?

— Постель бы где в уголке набросить, — гулко заходило под низеньким потолком дедушкиной сторожки.

— Вот этого и не надо!

Поддерживаемый под руку сзади мужчиной огромного роста, через порог перешагнул Василий Петрович. Наклоном проводя голову из-под косяка вперед, за ним двигался сопровождающий.

— Огоньку бы засветить, — смущенно приглушивая непокорный зычный голос, на самых низких нотах рокотал провожатый Туманова.

— Без того светло, — возражал Туманов.

За окнами бледно кропился ленивый рассвет.

— Не горюй, Максимыч, теперь мы дома. Сейчас приглядимся, чем тут молодые хозяева занимаются… Да отпусти руку немножко, а то вывернешь!.. Не бойся, не убегу, — шутит Василий Петрович, освобождаясь от поддержки.

Неловко оттопыривая локти, он проходит к дедушкиным нарам и со вздохом облегчения опускается на край.

— Вот и припаялся. Крепче, чем в седле… Максимыч, пригляни, как там наши лошади.

Провожатый, оглядываясь на Василия Петровича, нерешительно переминается на одном месте и клонится к двери.

— Только ты… это… сиди спокойно, — басом громовержца просит он.

— Слыхали такой граммофон? — кивая на закрывшуюся за Максимычем дверь, смеется, нарушая наше молчаливое удивление, Василий Петрович. — Вот это тру…

Внезапно на полуслове голос Туманова осекается. Готовые опуститься локти вздергиваются. И, до скрипа сцепляя зубы, лесной инженер замирает на мгновение в странно неуклюжей позе.

Отпуская дыхание, тише, стараясь не шевельнуться, заканчивает:

— Вот это… труба!

— Где горит?! — неожиданно встряхивается разоспавшийся на столе Павка.

— Ха-ха-ха! — оживляемся мы на разные лады.

И лесной инженер, встряхивая разведенными локтями, смеется вместе с нами.

Защитного цвета френч Василия Петровича кажется серым. По бокам его заметны большие темные пятна. И сидит Василий Петрович как-то неудобно, ссутулившись.

Совсем другим видели мы его при тушении пожара несколько часов назад.

— Василий Петрович, ушиблись? — сочувственно спрашивает Костя Беленький.

— Погорел!.. Как швед под Полтавой погорел. Аж шкура шелушится!.. — Левой рукой он осторожно дотягивается до кармана френча и встряхивает его.

— Полюбуйтесь!.. Жадный мужик в ложке щей захлебнулся, а я умудрился на можжухе себя испечь… Эх, вояка! — насмехается сам над собой лесной инженер. Будь возможность, он, кажется, еще и поколотил бы себя.

Темные пятна френча осыпаются на пол гарью.

— Василий Петрович, посмотреть надо! Наверно, до тела достало, — моментально соображает Ленька Зинцов.

— И без того знаю, что достало…

— Так как же?

— А вот сейчас узнаем. Кажется, главный врач бежит — пропишет лекарство, — не переставая досадовать на себя, говорит Туманов, прислушиваясь к торопливому шарканью ног за дверью. — Всем заботы дал!.. Улеглось ли там? — нетерпеливым вопросом встречает он появившегося в двери дедушку.

Не беспокойся, все приглушено. Кокушкинские настороже стоят, каждую искорку замечают… Ты-то как?.. Ну-ка, снимай одежину!.. Э-э-э!

Дедушка внимательно смотрит на Туманова. Замечает его оттопыренные локти, обгорелые черные пятна на рукавах и на груди пиджака.

— Нет, нет, снимать не надо. Срезать надо… Подвинув Павку на скамейке, дедушка вытягивает за скобку выдвижной ящик стола и достает оттуда ножницы.

— Хочешь не хочешь, а прощайся со своим военным, — говорит он Василию Петровичу.

Лесной инженер ни слова. Он покорно повинуется старому леснику: не шевелясь, сидит на нарах, а дедушка орудует ножницами по френчу. Раскроил вдоль, отрезал и отбросил правый рукав.