— Свои, Буран, свои, — указал дедушка собаке в нашу сторону и увел ее в сени. — Отдохни в тени, отдохни, — слышали мы голос деда.
Скоро довелось нам увидеть и то, как дедушка почту отправляет. На крыльце последние сборы были.
Нащупал лесник на шее Бурана ошейник. К нему маленький кармашек пришит. Вложил туда свое письмо, застегнул на пуговицу.
— Домой, Буран, домой, — требовательно, но негромко приказал дедушка.
— Домой, домой! — не стерпев, что дело обходится без его участия, прикрикнул Ленька Зинцов.
Короткая шерсть на загривке собаки мгновенно заходила волнами, лобастая голова круто повернулась в сторону крикуна. Дедушка, глянув на Леньку, неодобрительно покачал головой и снова негромко повторил Бурану свое приказание: — Домой, домой, — и помахал рукой в сторону, откуда прибежала собака.
Четвероногий почтальон вопросительно посмотрел на деда, затем одним прыжком соскочил с крыльца и, не обращая внимания на испуганно притихшего в стороне Леньку, широкими бросками пошел по своему недавнему следу.
Три слова
Ни гармонь меня не радует, Ни бор не веселит…
Ленька Зинцов забрался в шалаш и валяется там один на сене, закинув ногу на ногу. Двадцатый раз, наверное, свое «не радует» да «не веселит», как нищий под окошком, тянет — тоску наводит.
— Чего ты воешь? — приподняв занавеску, хмуро выговорил Павка Дудочкин.
— Лень, — отвернувшись к тростниковой стенке, ответил Зинцов.
— Чего лень?
— На тебя глядеть лень!
Павка попридержал занавеску, пока одумался, и запахнул сердито.
— Не больно и просят!..
Ленька выдержал паузу и опять затянул:
— Ни гармонь меня не радует. Ни бор не веселит…
На губной гармошке подпиликнул и снова выжидает.
Павка выдержал характер. Если друг насмешки строит, так и он не уважит. Потоптался около шалаша и пошел к сторожевому гнезду.
— Втулку буду устраивать, — сказал он мне. Костин чудесно исцеленный ножичек показал.
— Все будет в порядке.
Нравится Дудочкину этот ножик. А сегодня удобный случай выпал: дедушка, проводив Бурана, с пилой в лес отправился, Костя Беленький вызвался сопровождать его. Павка и попросил:
— Ножичка бы надо хорошего. Подъемник на сосну оборудовать возьмусь.
Старший Дудочкину никогда не отказывает. Павка совестливый и бережливый, что взял у друга — возвратит честь честью. Сам протрет, в порядок приведет: принимай, как было.
Получил Павка Костин ножичек, занялся возле сторожевого гнезда: тешет, постукивает тихонько. Ленька Зинцов на тихие постуки подвывает из шалаша, затвердил свою заунывную.
А мне от нечего делать пришло в голову корабль смастерить. Большой задумал корабль: с рулевым веслом, с двумя мачтами, с трехэтажными парусами. Разноцветных бумажек на паруса и флаги заготовил, выстругиваю днище из толстой сосновой коры. «Красиво, — думаю, — пойдет мой корабль по озеру!»
Чтобы скуку разогнать, и с кораблем позабавиться не худо: все не безделье.
Тоскливо одному, когда друзья вразброд пошли. Каждый развлекает себя как умеет.
Оснастил я кораблик, подобрал на озере местечко поудобнее, где на широкую воду проход свободный, и примериваюсь, какую судну первоначальную скорость придать да так подтолкнуть, чтобы не опрокинуть его вместе с парусами. Вдруг слышу голос Леньки:
— Это еще что такое?!
«Ну, — думаю, — заметил. Придется мне со своей забавой распрощаться. Сейчас начнет Ленька мой кораблик на свой манер перекраивать. А мне останется только палочки подавать да новые бумажки вырезывать».
«Дудки, товарищ Зинцов, — решаю я про себя. — Кто строил, тот его и в плавание пошлет».
А Ленька приближается и грозный тон выше поднимает:
— Что это такое, я спрашиваю?!
Мне и оглянуться некогда, впору на вопрос ответить.
— Это?.. Это, — говорю, — кораблик. А это, — указываю на паруса, — оснасточка.
Спокойно объясняю, чтобы не дать Леньке повода к дальнейшему раздражению. А то еще кричать начнет.
— А это, — говорю, — он в плавание пошел.
И пустил игрушечное суденышко гулять по озеру.
Ох, как закрылил мой кораблик парусами, почувствовав дохнувший за тростниками ветерок! Развернулся на месте, чуть дрогнул и взял полный ход. Только узенькую ленточку глади пустил, убегая, за кормовым веслом. Выскользнул на разводину, полную солнышка, — заштопорил сразу. Покачивается у нас на виду.
— Теперь разглядел, что это? — обращаюсь я к Леньке, довольный, что все обошлось так благополучно.
— Не про то говорят, — пренебрежительно отмахивается Зинцов, — а вот про это.
В руках у Леньки узенькая полоска бумаги. Тон, каким Ленька ведет разговор, мне не нравится. Поэтому я очень равнодушно говорю:
— А-а!.. Я думал, ты про то, — указываю на кораблик. — А ты про это, — перевожу взгляд на бумажку.
— Кто подсунул?.. Кто это писал?! — допрашивает Ленька и машет бумажкой у меня перед глазами.
— Так ничего не разберешь, — говорю я, не проявляя особенного интереса к написанному.
— Ну, читай. Сам читай. — Недовольный моим равнодушием к записке, Ленька небрежно передает лоскуток в мои руки и следит исподлобья.
— Кому написано? — спрашиваю я.
— Мне подсунули. Понимаешь, вот сейчас только в шалаш подсунули!
— Значит, не мне, а тебе пишут, — говорю я. И, посматривая то в бумажку, то на Леньку, выразительно, но по складам читаю:
«Ра-бо-тал бы, ло-дырь!»
С обратной стороны полоска чистая.
— Все, — изображая недоумение, смотрю я на Зинцова и почтительно возвращаю записку. — Интересно… Убери куда-нибудь на память.
Зинцов смотрит на меня подозрительно.
— Слушай, Коська! — неожиданно выпаливает он. — Ты написал?
— Зачем мне нужно? Мы и так наговоримся.
— Твои это буковки тоненько выведены, — настойчиво утверждает Зинцов.
Я пожимаю плечами:
— Буквы как буквы, перо тоненькое.
— Ну, извини-подвинься! Павка и тоненьким нажмет, как оглоблей пропишет. Так что, кроме тебя, некому… Ну-ка, доставай карандаш!
Я без возражений выполняю указания друга и под первой строчкой с превеликим удовольствием приписываю под его диктовку вторую: «Работал бы, лодырь».
— Восклицательный знак тоже поставить?
— Ставь.
Ленька сравнивает строчки между собой, внимательно всматривается в каждую букву.
— «Рэ»… «бэ»… «дэ»… — шепчет он, чуть шевеля губами, и старательно водит пальцем с верхней строки на нижнюю, с нижней на верхнюю.
— Чего вымеривать! Скажи, что я написал, — и весь вопрос, — говорю я не без обиды.
Зинцов будто не слышит. Он еще глубже погружается в расследование тайны письма и смело приходит к решению:
— Не то!.. Похоже, не то!.. Павку еще испробовать?..
— Пава! — оборачиваясь к сторожевому гнезду, ласково зовет он Дудочкина. — Подойди на минутку… Сейчас мы и его заставим написать, — подмаргивает Ленька.
Павка приближается нехотя.
— Зачем я понадобился?
— Павел, как ты думаешь: надо записать про собаку, пока не забыли?
— Ну и записывай. Кто тебе мешает?
— Понимаешь, руку вывихнул.
— Лежа-то?
— Вон с ним баловались, — сослался на меня находчивый Ленька.
Поворчав, что зря от дела оторвали и втулка у подъемника на сосне осталась неприлаженной, Павка все-таки поступился на дружелюбный уговор.
— Ладно, говори, чего писать, — соглашается он, пристраиваясь к березовому чурбану у кострища.
— Вот, — кладет перед ним Ленька карандаш и ту же полоску бумаги чистой стороной кверху. — Пока наскоро.
И Зинцов пустился выдумывать, что Буран в этот раз работал за почтальона очень хорошо, но что он лодырь и ему надо бы чаще к нам прибегать.
— Нескладуха какая-то, — прекращает запись Пав::а и отодвигает бумажку.
— Действительно, чепуха получилась, — соглашается Зинцов. — Давай сюда. Вечером получше запишем.
А три нужных слова для него уже есть. Рассмотрев полоску и так и этак, Ленька снова говорит:
