На версту обоз растянулся вся верста замерла неподвижно, скованно.

А гудки, умножаясь, в ширину разрастаются, густо снежное поле кроют, поднимаясь, замирая, скорбным плачем выражая боль.

«Умер Ленин. Не стало Ленина».

Я живого Ильича никогда в своей жизни не видел, только в школьных тетрадях портреты его чернильной каемкой обводил, а прощанье с Лениным в морозном поле и сейчас, спроси — минута за минутой передам, укажу то памятное место, ныне ставшее для меня Ленинским, как музей вождя для москвичей.

Есть на краю Галочьего поля шатристый вяз. От него я на траурную Красную площадь смотрел, склоненные над гробом знамена глазами провожал. Здесь, когда смолкли гудки и растаял звук, сказал Тимофей Матвеев:

— Вот и попрощались!

Мало ли на большой земле памятных ленинских мест, а это наше — зеленодольское, потому оно многих других род-нее и дороже.

«А Рыбачок виделся ли с Лениным?» — приходил вопрос. Почему-то мне очень хочется, чтобы из наших мест человек, всей деревне известный, вместе с Лениным бывал, рядом с ним сидел и разговаривал.

«Сергея бы Зинцова спросить. Сергею, должно, известно, бывал ли Рыбачок у Ленина».

— Сергей Егорович! — дотрагиваюсь несмело до рукава черного бушлата.

— А не попросить ли нам сторожихиного сына Костю у землянки заменить? Тогда, пожалуй, разберемся как-нибудь, — говорит Сергей не для меня, а для Степана Осипо-ва с дедушкой. — Коська пробу на делянке выдержал, авось и дальше не сплошает, — посмеивается, оборачиваясь в мою сторону. — Как думаете?

— А чего тут думать! Теперь думать некогда, — ухватился за предложение Степан Осипов. — Коська, валяй быстрее до сторожки! Позови сюда сторожонка. Теми же ногами с ним обратно возвращайся.

И.я «дую» за Васьком в обход озера. Мой приятель на любое дело всегда готов. И бабка Ненила не возражает.

— Ладно, идите. Раз надо, то надо.

Натянул Васек кожаные чулки, подвязал покрепче витой бечевкой.

— Двинули!

Степан Осипов просиял от удовольствия, едва завидел басовитого паренька на подходе к землянке.

— Помочь нам не возражаешь?

— Я пришел.

— Кашеварить умеешь?

— Хо! Сказал тоже!

Васек так небрежно и густо пустил свое «хо», что насчет его поварских способностей никакого сомнения не остается.

— Полтинник на день будем платить, и питаться с нами вместе из артельного котла, — доводит Осипов все существенные вопросы до ясной точки.

— А я не спрашиваю, сколько платить будете… Показывай, где харчи бережешь. Это здесь… Это здесь, — просматривает, принимает у меня кружки, ложки, хлеб и говядину.

— До свиданья! За кашей встретимся, — кричит Ленька, уходя на делянку, подталкивая меня коленкой в мягкое место. — Готовь обед с наваром!

— Вершинки хорошенько очищайте, — недовольный игривым тоном, хмуро гудит Васек вдогонку.

Главный вопрос решается в дороге. Идет перестановка-перетасовка. Старший Зинцов предлагает, а Степан Осипов без долгих слов одобряет предложение, что пилить им надо парой.

— А то Ленька меня совсем замотал, передышки никакой не дает, — оглядывается на младшего Сергей. — И ему тоже на орехи достается, — по существу открывает причину перемены.

Младший хмурится для вида, а сам прикидывает, какой новый напарник ему достанется.

В равносильные Леньке определяется Володя Дружков.

— Не подеретесь? — вопросом напоминает Леньке про горячий характер старший брат.

— А чего мы с ним делить будем? И не подумаем, — с ленивым спокойствием отвечает Вовка.

— Утверждаем! — как председатель на собрании сообщает Сергей о принятом решении.

Получается, что мне и гадать нечего: дедушка Дружков со мной на пару остается. Старый да малый. Никак не хотят меня взрослые люди равносильным признать. А хотелось бы с Ленькой помериться, ловкой хваткой спеси ему поубавить, чтобы голову на припряг не загибал. Гордится Ленька своей взрослостью, рабочей самостоятельностью. «Ну, и пусть гордится! Мы с Никифором Даниловичем тоже постараемся!»

— Распутывай свою хламиду, на делянке она лишняя. Начнем потихоньку, — сбрасывает дедушка на пенек свой чалый кафтан. — Так, так! Рука у тебя легкая. Пробу сделали, теперь по-хорошему в хомут запрягайся.

Дружковская пила весело в резу посвистывает, в твердую березу, будто в сливочное масло, спорым ходом идет. Тонкая береста белыми язычками отскакивает. Знает дедушка, как нужно пилу на дуб точить, какой развод для осины сделать, какую остроту придать, чтобы березу споро жевала.

— Без инструмента и вошь не убьешь. Пускай с ветерком, от ручки до ручки! — покрикивает бодро, довольный успешным началом.

На делянке тенькнула синица. «Где она? Наверно, длиннохвостая?»

— А по верхам не заглядывайся! В хребтуг смотри! — сразу замечает вихляние пилы дедушка. — Поленья по сторонам ногами не расшвыривай, их в одну поленницу придется собирать.

Чувствуется, что хотя и выдержал я экзамен на пильщика, хотя и надел, не стесняясь, новые кожаные голицы, а лучше бы не спешить во взрослые записываться. Кругом-бегом на делянке разворачиваться приходится. От комля до вершинки на дрова тяжелую плаху распиливаем. У вершинки — тут как тут — новый комель на глаза подвертывается.

— Нагибайся ниже! Приятель-то твой высокие пеньки терпеть не может, — напоминает про Васька. — Навешивай вдоль обвала, чтобы береза к березе рядышком ложилась… Топором бойчее работай, на обе стороны сучья отмахивай! Сам смекай, как спорее, где поскорее.

И все с бодринкой приговаривает, задор разжигает. До того пилой и топором стараюсь, что руки в плечах слушаться перестают, тяжелыми шкворнями книзу пригибают. Неплохо бы по такому случаю второй раз переэкзаменоваться, обязательно пробу не выдержать, чтобы снова к кашеварст-ву вернуться. Теперь черный котел над костром, темная землянка со скрипучими нарами голубой мечтой представляются.

Во время перекура и рубашку жалеть позабыл. Распластался спиной по холодной траве, плашмя разбросил по земле руки — по всем жилкам гудение идет. Раньше не замечал, а на делянке сразу почувствовал, как хорошо спиной на земле лежать. Ничего не слушать, не думать, не шевелиться, только чувством ощущать, как руки от земли горячим наливаются, в плечах, в пояснице тепло разжигают. Поднять их большого труда стоит, плечами шевельнуть — того труднее.

— Что, гудят железные мускулы? — по-мальчишьи осведомляется дедушка.

«Откуда ему известно?»

— Ничего, погудят — перестанут. Это поналачу с каждым бывает. Отдохни, прохолодись немножко. Обомнешься на работе, обдержишься — крепче станешь.

А перекур короткий. Козья ножка, зажатая в губах деда, до перегиба истлела. Паленой бородой попахцвает.

— Поднимайся, смахнем еще штук пяток, — приглашает Никифор Данилович, разминая плечи.

И снова до шального гудения по жилам.

Вторая передышка — ломтевание. Каждый два больших ломтя черного хлеба получает и кусок вареной говядины. Чтобы остатка не было — хлеб приходится два раза всухую кусать, а на третий и говядины немножко прихватывать. Если ржаную чечулю хорошенько мелкой солью посыпать — можно жевать. А Степан Осипов вприглядку приспособился. На край куска говядину кладет, с другого края обкусывает. Добрался губами до говядины — на другой ломоть перекладывает. И живот набит, и мясо цело: до другого раза его приберегает.

А я свою норму в точности подогнал, лишь от Леньки Зинцова по скорости отстал. Ленька крепко челюстями работает.

— Есть будешь — и пилить будешь, — присматривает дедушка за молодым напарником. — Над едой вычувиливать долго нечего. Раз, раз! — и не копайся. А воду понапрасну не пей. Вода водой и вытечет. Надо, чтобы кость сухая была, легкая. Тогда и на работе орел, а не мокрая курица Прикурнем немножко после хлеба-соли?

Полчаса лежим, блаженствуем. Отепан Осипов садится пилу точить. Шаркает, шаркает напильником по тугому железу— дремоту нагоняет. На жухлую траву серый порошок осыпается. Слышу, как сквозь разостланный пиджак земная свежесть проникает. Ложился — пить хотелось, встаю — даже и не думается. Правильно дедушка говорил, что надо сразу уметь себя сдержать, чтобы после потом не исходить.