Тогда, в отрочестве, она продолжала расти, ее еще не оформившееся тело дышало свободой. Просто светилось само по себе, ни для кого конкретно. А теперь ее молодое тело увяло, так и не узнав ласки прикосновений. Вот его выставили напоказ перед зеркалом – тело, которое уже перестало расти, которому только и осталось, что увянуть и засохнуть. Ну, и кто, скажите, сможет полюбить это жалкое тело, столь далекое от совершенства? Ему, ненадежному и несовершенному, она вынуждена доверять все свои страхи, ревность и желания. А сможет ли она родить ребенка?

Теперь Андзю жалела, что до сих пор не обращала на свое тело никакого внимания. Ей бы позаботиться о красоте души, но она и этого не делала. Говорят же: тело хорошеет от любви, надо было еще подростком попробовать, подумалось ей. Наверняка закончит свою жизнь «женщиной, так и не продавшей своего тела». Такие потом жалеют, что не продали себя. Но есть же разница: «могла бы, да не продала» и «не было спросу на товар». Андзю хотелось хотя бы проверить, к какой категории женщин она принадлежит. Наверняка Мамору, хорошо разбиравшийся, кто чего стоит, может оценить, за сколько продать сестру.

Вот до чего она додумалась… Неожиданно для себя Андзю представила в зеркале обнаженного Каору. Во время репетиций он стоял перед зеркалом с голым торсом, проверяя, сколько воздуха он набирает в легкие, опустив диафрагму, насколько эффективно использует свой голос. Чтобы петь как женщина-призрак, необходимо было превратить все свое тело в резонатор, и его торс был крепок, как у пловца, что усиливало контраст: женский голос в мужском теле. Андзю представила, как в зеркале, будто плющ, обвивает тело Каору своими руками и ногами. Сердце ее заколотилось, она ощутила жар в висках, почувствовала, как ее до сих пор полое, восковое тело стало наполняться кровью.

Наступила ночь, но Андзю не вернулась в дом Токива. В квартире была широкая кровать, и на ней можно было бы поспать вдвоем, но они никогда этого раньше не делали. Еще до того, как Каору стал снимать эту квартиру, между ними существовало молчаливый уговор. Именно поэтому Андзю заботилась о Каору, а он только ей разрешал бывать в этой «берлоге бездельника». Но уговор был негласным, и точно так же, без слов, его можно было нарушить. Что бы здесь ни происходило, все осталось бы их тайной. Реальность или иллюзия – здесь не было места третьему. По крайней мере, Андзю так хотелось.

Ее все еще пьянили послеполуденные развратные мечты. Каору задремал, вернувшись из поликлиники. Вечером, после шести, он сказал, что проголодался, и Андзю осталась у него, приготовила ему салат, завернув спаржу в ломтики ветчины и добавив помидоров с соевым творогом. Позабыв о времени, они смотрели взятый в видеопрокате фильм режиссера О. Границы между сценами семейной жизни, которые неторопливо разыгрывались в чайной комнате, такой, как в доме на противоположном берегу, и сценами, которые происходили здесь, в «берлоге бездельника», где они сидели бок о бок, оказались стертыми. Им чудилось, вот-вот с экрана в их комнату войдет актриса Таэко Мацубара. И Каору и Андзю дышали одним воздухом чайной комнаты, думая о том, что прямо сидевшая на коленях на татами и молча смотревшая на них Таэко Мацубара – не кто иная, как возлюбленная отца Каору Куродо.

Пока Каору, как зачарованный, не мог оторвать глаз от возлюбленной отца, Андзю успела принять душ и теперь стояла перед Каору, обернувшись большим полотенцем.

– Каору, – вдруг окликнула она его. – Скажи, я еще гожусь на что-нибудь?

Андзю сдернула с себя полотенце и стояла перед Каору голая, как днем перед зеркалом. Каору застыл со спаржей, завернутой в ветчину, во рту, будто ребенок, впервые увидевший что-то непонятное. Но через четыре секунды он пришел в себя и опять, как ни в чем не бывало, стал смотреть видео.

– Ну, посмотри же. Как тебе мое тело? – Она стала принимать разные позы из тех, что днем перед зеркалом казались ей красивыми, будто хотела от Каору, чтобы он назначил ей цену. Каору сказал:

– Красивое, – и закрыл глаза руками.

– Почему ты закрываешь глаза? Или у меня такое тело, что и смотреть не хочется?

– Не издевайся надо мной.

– А я и не издеваюсь. Я тебя соблазняю.

– Андзю, что случилось? С тобой что-то произошло?

– Ничего. Просто я тебя люблю, Каору, сил нет. Раз ты меня отвергаешь, лучше я это тело первому попавшемуся мужику…

Каору резко вздохнул и, чтобы прервать речи Андзю, выключил телевизор, погасил свет и накинул на стоявшую в темноте Андзю ночную рубашку. Андзю понимала, что Каору пытается мягко отстранить ее, но вцепилась ему в спину, пытаясь передать жар своего тела его прохладной коже.

– Я умоляю тебя. Только сегодня ночью. Будь со мной как с женщиной.

Она скинула ночную рубашку и стала расстегивать рубашку Каору, будто читая про себя молитву. Каору стоял не шевелясь, не в силах взять себя в руки. Что ему делать? Явное сопротивление обидит Андзю. Но, ответив на ее желание, он предаст Фудзико, которой поклялся в верности. Не успел он три раза моргнуть, как оказался без рубашки. Он почувствовал, как соски Андзю прижимаются к его спине. Она сплела его пальцы со своими и легла на кровать, увлекая Каору за собой.

Но Каору необходимо было сохранять трезвость духа. Он хорошо понимал, что Андзю находится во власти инстинктов. Это не интрига, цель которой – заставить Каору забыть о Фудзико и похоронить любовь к ней. Ему казалось, если он не успокоит горячих желаний Андзю, если не остановит ее обнаженное тело так, чтобы она потом не испытывала стыда, то это приведет к непоправимым последствиям в его отношениях с Фудзико. Дрожащей рукой Андзю ласкала отвердевший член Каору. Продолжая пребывать в нерешительности, Каору погладил Андзю по волосам и ответил на ее поцелуй.

– Войди в меня, – вынуждала Андзю застывшего в сомнениях Каору. – Ты можешь потом предать меня, только на миг забудь обо всем. Прошу тебя!

Их языки переплетались, губы стали влажными. Между ними исчезла преграда родства, они больше не были братом и сестрой, носящими фамилию Токива. Время закручивалось спиралью, тьмой правило только движение тел. Она сжала губы, стиснула зубы, чтобы удержать вскрик, но ее тело, соединившееся с Каору, наполненное им, издавало стоны радости. Сознание Андзю не поспевало за ее телом, погрузившимся в чувства, которые до сих пор она никогда не испытывала. Дыхание Каору стало прерывистым, по ее позвоночнику поднималась боль. Она невольно громко вскрикнула, и боль отступила, а сознание отделилось от тела. Хотя она должна была находиться снизу, она видела капельки пота у него на спине, любовалась его мускулами, приходившими в движение всякий раз, когда он приподнимался, прогибаясь в пояснице.

Андзю лежала под Каору без чувств. Успев подумать, что пора бы ее сознанию вернуться в тело, прежде чем Каору заметит, что с ней произошло, она вновь почувствовала боль в спине и тихо вскрикнула. Под этот вскрик Каору кончил.

Тело Андзю чувствовало слабость от насыщенного удовлетворения, а сознанием Каору овладевало раскаяние, от которого и пошевелиться нельзя было. «Ну вот, опять согрешил, – думал он. – Когда-нибудь придется за это расплачиваться».

Неизвестно, сколько времени прошло, но когда Андзю пришла в себя, Каору сидел на кровати, повернувшись к ней спиной, и смотрел на призрачные тени, скользящие по полутемной комнате.

– Куда ты смотришь? – спросила она.

Он вздрогнул и прошептал:

– Ты проснулась?

– Ты думаешь о ком-то другом?

Каору тихо обернулся и с улыбкой ответил:

– Просто сижу в прострации.

Андзю не поверила его улыбке. Хотя она и не могла видеть тех призраков, которые вставали перед ним, фальшивой улыбкой не скроешь образов, отпечатавшихся у него на сетчатке. Но как бы Андзю его ни пытала, Каору вряд ли раскроет ей истинный облик тех картин, что привиделись ему. Каору старается забыть о той. Ему и понадобилось это жестокое лекарство: переспать со старшей сестрой, чтобы забыть. Так Андзю пыталась оправдать их порочную связь.