Каору не отвергал признания Андзю. Ей ничего не оставалось, как поверить ему. Каору медленно пошел по насыпи, Андзю смотрела ему в спину и думала: куда он должен вернуться? Когда это случится? Наверняка это зависело от Фудзико. Знает ли его избранница, средоточие всех его помыслов, всех движений души, как влияют на Каору каждое оброненное ею слово, каждый ее жест? Задумывалась ли Фудзико хоть раз о том, что ее вздох, ее «да» или «нет» определяют и будущее той женщины, которая любит Каору? Почему тот, кто любит, и тот, кого любят, находятся в таких неравных условиях? Андзю желала Каору свободы, а он с радостью подчинился бы Фудзико. Чем настойчивее его отвергали, тем глубже его засасывало болото.

– Почему? – немного в нос спросила Андзю, обращаясь к спине Каору. – Почему ты так любишь Фудзико?

– Не знаю, – ответил Каору. Но он не мог не знать. В своей затянувшейся зимней спячке Каору лелеял мысли о Фудзико потому, что она находилась в дальних краях, куда его переживания не долетали. Если бы они могли встречаться всегда, когда захочется, вне всяких сомнений, сейчас их любовь вызывала бы только улыбку. Если бы они жадно стремились насытиться друг другом, то и страсть их быстрее бы остыла. Старания Андзю помешать их любви, наоборот, продлевали ей жизнь.

– Я вышла бы за музыканта или поэта – вот что сказала Фудзико, – прошептала Андзю в спину Каору.

«Нельзя забыть то, что было», – говорила Андзю и рассказывала тебе истории любви. Да и у самой рассказчицы была своя история. Андзю не скрывала, как когда-то сходила с ума по собственному младшему брату. Ты смотрела на нее, и взгляд твой понемногу менялся.

Андзю выбрала ожидание. Она решила поверить, что в один прекрасный день непременно понадобится Каору. Ей опять оставалось только наблюдать, как отношения Каору и Фудзико становятся все ближе. Но ее ревность ослабла. Ей стало казаться, что признание, которое она сделала, приравняло ее к Фудзико. Три дня спустя Андзю написала Фудзико письмо. В нем она честно рассказала обо всем. Андзю не хотела обманывать Фудзико и написала как есть: «Я люблю Каору». А еще она добавила: «Но Каору фатально влюблен в тебя». Для Андзю это и правда была роковая любовь. Спрятав ревность подальше, Андзю заявила: «Я решила ждать, наблюдая за развитием вашей любви, – и закончила письмо словами: – Можете не обращать на меня внимания». Теперь их любви никто не препятствовал. Долгая зимняя спячка закончилась, и наконец пришла пора, когда они могли безоглядно любить друг друга. Каору мог в любое время встретиться с Фудзико. Все необходимые условия для любви сложились.

Но в их сердцах появилось какое-то несовпадение. То ли письмо Андзю вызвало у Фудзико лишнее беспокойство, то ли она стала осторожной, услышав о разгульной донжуанской жизни Каору. Так или иначе, он потерял ее доверие.

Узнав о возвращении Фудзико на родину, Каору не поспешил встретиться с ней. У него было необычайно развито чувство долга в отношении семьи, он первым бросался друзьям на помощь, жертвуя ради них чем угодно, но с Фудзико он почему-то становился медлительным и нерешительным. Он отважно брался за дело и не терялся ни перед якудза, ни перед грязным вымогателем, но рядом с Фудзико у него все валилось из рук, он чувствовал себя закованным в кандалы. Ему потребовалась неделя, чтобы решиться на встречу с ней.

Он ждал в кафе неподалеку, пока она закончит работу; увидев ее через окно, он пошел за ней следом, издалека любуясь ее затылком и икрами. Наверное, Фудзико почувствовала его взгляд: она коснулась рукой затылка, оглянулась, на мгновение улыбнулась Каору, но ничего не сказала и продолжила путь, приведя Каору к платформе метро. Ему казалось: стоит броситься за ней – и она убежит, поэтому он постепенно сокращал дистанцию. Купив билет, Каору продолжил преследование, при этом чуть не опоздал на поезд. В вагоне почти не осталось сидячих мест, Фудзико смотрела на Каору, стоявшего справа от двери, и во взгляде ее было что-то суровое. Каору приблизился осторожно, будто хотел задобрить капризного ребенка, встал слева от двери и посмотрел на отражение Фудзико в темном стекле напротив. Она не откликнулась на его взгляд. В молчании они проехали две станции, и перед тем, как пассажиры направились к выходу, Фудзико прошептала Каору:

– Что ты за человек!

Каору искоса пытался прочитать по выражению ее лица, на что она сердится, как будто там был написан ответ.

– Ты мне, наверное, не поверишь, но я хотел сразу вернуться в Нью-Йорк.

– А чем ты занимался, оставив меня в одиночестве?

Наблюдал за участью женщин, преданных в любви… Что еще он мог сказать? Он мог бы вернуться в Нью-Йорк в любое время, если бы захотел, но он этого не сделал. Чтобы удержать Фудзико, ему надо было хотя бы звонить ей и разговаривать по телефону, но что может быть сложнее, чем дозвониться до женского общежития? Или там постоянно занято, или дозвонишься – но Фудзико нет, а передать ей он ничего толком не мог. Каору и писал-то ей всего три раза: отправил письмо, где кратко рассказывал о событиях в семье, и пару открыток со стихами.

Его стеснительность росла и вскоре переросла в безразличие, сопоставимое с хладнокровием Фудзико. В глубине души он даже ненавидел Фудзико, поставившую любовь под строгий самоконтроль. У него была слабая надежда: если он хоть немного симпатичен ей, то она найдет способ связаться с ним, раз ему пришлось внезапно вернуться в Токио. Но от Фудзико не приходило пламенных писем, и короткие объятия на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке стали казаться далеким прошлым. Конечно, Каору не забыл ни этих объятий, ни касания щеки Фудзико. Но мягкие, сладкие воспоминания тут же сменялись тревогой, приводившей Каору в отчаяние. Однажды он испытал наивысшее счастье, а теперь был вынужден столкнуться с неприятием и забвением. Страстно желая новой встречи с Фудзико, он боялся, что будет отвергнут.

– Ты ненавидишь меня?

Фудзико молча кивнула. Но ее ненависть была для него приятнее, чем стандартно-вежливое отношение. Раз ненавидит – значит, ждет чего-то. Он понял, что Фудзико тоже неотступно ждала от него вестей. Выяснилось, что самая важная открытка, в которой Каору вверил свою любовь строкам стихов, к несчастью, до Фудзико не дошла. Неужели даже почта была против них? Теперь Каору раскаивался в своем упрямстве. Он спешил заполнить возникшие пробелы.

– Давай погуляем?

Он жаждал ее, но это было невозможно – слишком много времени прошло с тех пор. Стрелки часов вновь замерли на том мгновении, когда Каору поджидал Фудзико на территории университета в Бостоне.

– Нет. Тебе и без меня, наверное, есть куда пойти.

Пассажиры, входившие в вагон, разделили их, и разговор прервался. На следующей станции Фудзико вышла из поезда, а Каору опять пустился вдогонку за ней. Похоже, Фудзико ненавидела его за что-то такое, о чем он и не догадывался.

– Давай поговорим в спокойной обстановке, – попросил Каору, остановил Фудзико и завел ее в пивную, расположенную в подвале обшарпанного здания. Смех и крики посетителей, сидевших в глубине зала за большим столом, усиливались акустикой каменных стен; приходилось напрягаться, чтобы услышать друг друга, и они старались говорить, используя паузы между взрывами чужого веселья.

– Ты всегда появляешься внезапно, приводишь в смятение и исчезаешь. Типичная для тебя манера поведения, разве не так?

Неужели он действительно привел Фудзико в смятение? Он-то думал, что она никогда не теряет выдержки. Стрелы пылких чувств, выпущенные Каору, нарушили душевное равновесие Фудзико. Суровые упреки, которые она обрушивала на Каору, вопреки ее намерениям приводили его в наилучшее расположение духа.

– Я беспокоился, думал: ты считаешь, я отдалился от тебя.

– Неужели я когда-нибудь давала тебе повод так думать?

Он не мог ответить ни да, ни нет. Может быть, ему удалось разгадать, что скрывалось за непроницаемой маской Фудзико, не выставлявшей своих чувств напоказ?