Получалось, что Сигэру даже измену жены обернул в свою пользу.

Амико заточила себя в особняке в Нэмуригаоке и старалась найти душевное равновесие, разводя на клумбах сезонные цветы. Сад в доме Токива расцвел самым пышным цветом именно тогда, когда нарушенные связи семьи готовы были распасться. Живая изгородь из олив, беседка с глициниями, клумбы на веранде, грядки с травами, лотосы в пруду, орхидеи в тенистом участке сада. «Счастливые воспоминания», «Июньская невеста», «Валентинка», «Моя прекрасная леди», «Принцесса Микаса», «Хикару Гэндзи», «Улыбка ангела» – в комнате на подоконнике стояли горшки с орхидеями. Избегать прямых солнечных лучей, повесить кружевную занавеску, в погожие дни открывать окно, чтобы ветерок обдувал их, по вечерам увлажнять листья из пульверизатора, срезать цветок, пока он не сломался, в зависимости от температуры воздуха обогревать, подвешивать, менять место, пересаживать и удобрять. Так в заботах об орхидеях проходил день, менялись времена года. Время текло вместе с ними.

– Весь дом Токива превратился в благоухающий цветник. Наверное, мама хотела заточить себя в самую красивую в мире тюрьму. Чем пышнее цвели цветы, тем грустнее становилось. Однажды я увидела то, что, наверное, не должна была видеть. Мама в одиночестве сидела на коленях на лестничной площадке и рассеянно смотрела на расставленные на ступенях орхидеи: красные, розовые, желтые, фиолетовые. Я позвала ее, но она не откликнулась, будто разговаривала с цветами. И после этого я много раз видела, как мама сидела, погруженная в мир, где существовали только она и орхидеи. Мне показалось, она выбрала орхидеи спутниками своей старости.

В каждой семье работает закон гибели.

Всякий раз, когда кто-то из Токива терял голову от любви, дом приближался к кончине. Но члены семьи не скоро замечали это. Любовь Амико подтолкнула дом к гибели. И Андзю вслед за матерью неосознанно последовала разрушительному закону. За спинами женщин Токива всегда скрывался Каору. Может быть, их кровавый источник начинал бурлить от его присутствия? Бабушка в старческом слабоумии вспомнила о любви, которую подавляла в себе более пятидесяти лет. В ее сознании не существовало третьего внука, и образ давнего возлюбленного сливался с Каору, стоящим перед ней. Вот и у мамы перед глазами неожиданно возникло лицо Каору, когда она предавалась любовным забавам с фотографом.

В семье Токива любовь никогда не знала свободы. Для женщин Токива любовь была нарушением запретов, да и только. Но почему-то именно Каору заставлял их забыть о запретах. Сам же он был верен любви к Фудзико, которая находилась на противоположном берегу Тихого океана, и еще он любил мать, навеки оставшуюся на «том берегу». Должно быть, его любовь была так сильна, что передавалась женщинам Токива, которым и знать не полагалось, что такое любовь.

Шанс вернуться в Нью-Йорк был потерян. Столько сил потрачено, чтобы наладить отношения с Фудзико, и вот опять все увяло. Их связь не успела окрепнуть, и, находясь вдали друг от друга, они не могли чувствовать сердцем одним на двоих.

Каору и в Токио продолжал бездельничать и разлагаться. По-прежнему дружил с Киси Ханадой – теперь борцом сумо Кумоториямой, занявшим четвертую ступень в табеле о рангах большого сумо, и с Ино, поступившим на юрфак Университета Т., откуда, если ничто не помешает, ведет прямая дорога к бюрократической карьере. Дважды в неделю друзья собирались поразвлечься, мотались по излюбленным клубам Сигэру и Мамору на Гиндзе, напивались до беспамятства и, случалось, продирали глаза, лежа вповалку в каморке Кумоториямы.

В клубах Гиндзы Каору садился за фортепиано, как некогда его родной отец Куродо, и, не обращая никакого внимания на удивленные взгляды посетителей и клубных девочек, бодро играл концерт Бетховена «Император», начало фортепианного концерта Чайковского или нагонял на усталых клиентов сон медленным, усыпляющим ритмом «Хорошо темперированного клавира» Баха.

Владелица одного клуба, известного своими давними традициями, помнила долговязого композитора, которого как-то привел Сигэру.

– Это было лет пятнадцать – шестнадцать назад, – прищурившись, вспоминала мадам. – Стоило ему заиграть, как клиенты прекращали разговор и начинали прислушиваться. Никто не знал, что за произведения он исполняет. Он импровизировал по настроению и никогда не повторялся. Но в каждой вещи было что-то забавное, кто-нибудь из клиентов начинал смеяться, и смех распространялся от столика к столику. Во время игры он выбирал в качестве мишени одного из посетителей. Вскоре какая-нибудь сообразительная хостесс начинала догадываться: ну конечно, пианист подшучивает над этим потным, жирным директором компании.

Каору поинтересовался у мадам:

– Может, этого композитора звали Куродо Нодой?

– Именно так, – ответила она.

Совершенно неожиданно Каору встретился с женщиной, которая в уголке своей памяти хранила воспоминания о его родном отце. Мадам, в свою очередь, обрадовалась случаю, который привел в ее клуб сына чудаковатого композитора.

– Заходи к нам поиграть на рояле, выпивка бесплатно, – предложила она.

Время от времени Каору наведывался к любовнице Сигэру, Ёсино Хосокаве. В ее звукоизолированной комнате Каору брал уроки вокала, а его отец Сигэру наслаждался своей второй молодостью, обретенной им в пятьдесят лет. Отец с сыном никогда даже случайно здесь не встречались, а Ёсино Хосокаве нравилось, как они по очереди наведываются к ней. Втайне она даже мечтала переспать с обоими одновременно.

– Я ведь подвергаю себя большой опасности, – говорила она, вглядываясь в лицо Каору. – Господин Сигэру – ровесник моему отцу, а ты мне как младший брат. Вы оба годитесь мне в любовники, было бы желание. Но если рассуждать с позиции второй жены, ты для меня – сын. Мне кажется, господин Сигэру нарочно посылает тебя ко мне. Уроки вокала – формальный повод, а на самом деле ситуация двусмысленная: ему интересно, разовьются наши отношения в нечто большее или нет. Господин Сигэру хочет испытать нас.

– Что же это за испытание? – усмехнулся Каору.

– Сына на преданность и любовницы – на верность.

– Вот как? А если мы с вами предадимся любви, что тогда?

– Я стану брошенной любовницей, а ты в худшем случае будешь изгнан из лона семьи.

– Изгнан? Вот и славно.

– А что тут славного? Я потеряю покровителя, а ты не сможешь рассчитывать на помощь отца.

– Понятно. Любовь не сулит нам ничего хорошего. В словарь семьи Токива не входит понятие «свободная любовь». Но я приемный сын, и поэтому узы дома Токива не властны надо мной. Чего мне бояться: пусть выгоняют.

– Ты что, клеишься ко мне? Не обижайся, но я девушка практичная.

– То есть вы живете по законам, диаметрально противоположным тем, по которым живут героини опер?

– Да ты издеваться надо мною вздумал? Ты же не любишь меня.

– Я уважительно к вам отношусь.

– Противный!

Хотя их и разделяла линия, прочерченная Сигэру, Каору и Ёсино сближались. Ёсино своими словами и поступками удерживала Каору, чтобы он не переступил эту границу, но при этом вела себя так, будто хотела поджечь фитиль его страсти. Заметив, как твердеет у Каору член, Ёсино искоса глянула ему в лицо и скромно подала знак:

– Если тебе хочется, не стесняйся.

Каору прекрасно понимал, что означает ее взгляд, но оставался холоден. Даже если бы Ёсино предалась с ним любовным утехам, она утаила бы это от Сигэру и, сколько бы тот ни расспрашивал, никогда бы ему не открылась. Но для Каору любовные шашни за спиной у отца не имели никакого смысла. Втайне Ёсино была не прочь позабавиться с Каору. А ему хотелось увести у отца любовницу, навлечь на себя гнев Сигэру и быть изгнанным из дому. Интересы двоих, как ни странно, не совпадали. Но начало их плотских утех было вопросом времени.

В тот день Сигэру уехал в командировку в Америку. Ёсино позвала Каору к себе, приготовила еду. Глядя на расставленные на столе блюда, Каору подумал, что где-то он уже видел такое. Свинина в кисло-сладком соусе, котлеты и соленые овощи – блюда провинциальной домашней кухни, которые его родная мать Кирико готовила для Сигэру.