Если я скажу: давай останемся добрыми друзьями, это, наверное, несколько огорчит тебя, но, пожалуйста, прости меня. Время, которое мы провели вместе, было столь недолгим, что его можно измерить секундомером. Друзьям, чтобы вместе что-то делать, нет нужды стесняться и бояться друг друга. Конечно, обещание, которое мы дали друг другу в Нью-Йорке, остается в силе. Я не хочу становиться твоим врагом.

Я не прощаюсь, потому что при новой встрече хочу по-дружески общаться с тобой. Я отдаю тебе себя такую, какой была в свое лучшее время.

Фудзико.

Прочитав письмо, Каору сразу положил его обратно в конверт и сунул вглубь стола. В голове у него было пусто, как он и писал в своем письме. Прошел час, он вытащил из стола и перечитал упрятанное в стол послание Фудзико, но от этого его содержание не изменилось. С каждым прочитанным словом ему становилось тяжелее дышать. Жестокое письмо душило в Каору чувства, которые принадлежали только Фудзико. Да еще почерк был ровным, а текст – связным. Что оно могло вызывать, кроме злости и мучений? Может быть, ему надо быть благодарным за то, что она не полностью разрывает отношения, а предлагает остаться друзьями? В письме не было ни капли ревности – железное доказательство того, что Фудзико не потеряла голову от любви к Каору. Или надо не выискивать эти убийственные доказательства, а скромно радоваться тому, что обещание, данное в Нью-Йорке, живо?

Сидеть, закрывшись в комнате наедине с письмом, означало разжигать в себе ненависть к Фудзико. Каору выскочил из комнаты, чтобы убежать и от письма, и от собственной ненависти. Но пока он с бледным лицом бесцельно бродил по улицам, слова Фудзико продолжали преследовать его.

Письмо было ящиком Пандоры. Каким счастливцем он был, когда держал в руках нераспечатанный конверт, надеясь увидеть в нем прощение грехов и сладкое искушение! А открыв конверт, он пришел в полное отчаяние и готов был повеситься из-за того, что лишь несколько часов назад пребывал в радостном ожидании.

Незаметно для себя он оказался перед «стеной плача» в парке. Давно бы пора вырасти из нее, но он снова бессознательно вернулся в детство, на десять лет назад. На «стене плача», когда-то таившей в своей глубине слышные лишь Каору слова утешения и примирения с жизнью, кто-то написал, желая, наверное, похоронить память о девчонке, которая его бросила:

Внезапно Каору принял решение. Он вернулся к себе в комнату, взял со стола письмо Фудзико, порвал его, запихал обрывки в карман, опять пришел в парк и выбросил клочки в мусорный ящик Так или иначе, что-то закончилось, и он хотел провести обряд похорон. У злости и ненависти, вылетевших из ящика Пандоры, пока не было формы. А то неуловимое, что не имеет формы, сразу не похоронишь. Когда-нибудь зревшие в Каору злость и ненависть превратятся в поступки и слова, их можно будет потрогать, увидеть, почувствовать, как боль. Только тогда ему удастся их похоронить. Сейчас же он мог похоронить лишь ящик Пандоры.

Каору хотел забыться во сне, но ему не спалось. Он решил почитать книгу, но видел только пробелы, которые моментально заполнялись словами из выброшенного письма.

Под утро он внезапно вспомнил ощущение рваной бумаги в кончиках пальцев. То ли ему не хватало уверенности, то ли бумага была слишком плотная, но ему приходилось приложить усилия, чтобы разорвать ее. А может, это сопротивлялась сама Фудзико: смотри не разорви меня. Он рвал всего лишь бумагу, а не одежду Фудзико, не ее кожу. Но галлюцинация, рождавшаяся под утро, казалась отчаянно реальной. За Нэмуригаокой начинало светать. Каору можно было принять за лунатика, когда он вернулся к мусорке в парке. Отбрасывая в сторону пакеты от гамбургеров и банки из-под кока-колы, он пытался найти все до единого кусочки письма, оказавшиеся на самом дне. Бумага намокла от ночной росы и на ощупь стала напоминать кожу Фудзико. Он сложил порванную кожу в нагрудный карман пижамы и под подозрительными взглядами прохожих, выгуливавших собак, бегом вернулся домой.

Он разложил собранные клочки на простыне и попытался восстановить послание Фудзико. Он так увлекся этим занятием, что избавился от злости и ненависти и пришел, можно сказать, в благостное расположение духа.

На разорванных кусочках кожи виднелись пятна от кетчупа и кока-колы, даже больно становилось. Приступив к операции по восстановлению тканей с помощью скотча, он, как ни странно, почувствовал удовлетворение. В плавном почерке Фудзико появились неровности, текст начал хромать. В нем проступила неуверенность, которую он не заметил, когда читал письмо впервые. Дочитав письмо, Каору будто приклеился к последней фразе – к голове прилила кровь, он видел в этой фразе доброту Фудзико, которую она по неосторожности не сумела скрыть: «Я отдаю тебе себя такую, какой была в свое лучшее время».

Слова, написанные, чтобы перечеркнуть всё, сказанное до этого. Вне всяких сомнений, Фудзико вложила в эту фразу все свои чувства. Если Каору вместо благодарности возненавидит ее, он совершит ошибку, и его с Фудзико отношения закончатся. Изначально они просто не сумели понять друг друга. Фудзико вовсе не хотела расставаться с Каору. Она придумала, как сделать так, чтобы никого не обидеть. Она заботилась об Андзю и подавляла собственные чувства, надеясь на понимание Каору. В результате она приняла наилучшее решение и написала ему. Каору наконец понял это, и ему стало стыдно за свою незрелость: он-то спешил поскорее получить удовольствие и наслаждение.

Восстанавливая разорванное письмо, Каору осознал: детство любви закончилось. Теперь он должен потрудиться – сменить ненависть на сострадание, вырастить надежду из разочарования, превратить ревность в заботу и эти усилия назвать любовью. Если у него не получится, тогда Фудзико точно сбежит от него на край света. До сих пор Каору любил придуманную Фудзико. В недосягаемый образ Фудзико он вкладывал свои слова, вдыхал свои желания, во сне придавал ему форму. Он не мог по-другому. Хватит ли у него сил все изменить?

Пока любовь Каору нельзя назвать несчастной. Ключ от любовного треугольника перешел от Андзю в руки Фудзико. Еще до того, как заняться дипломатией в качестве сотрудника ООН, она стала умелым психологом. Она сдерживала свои чувства и читала чувства других, успокаивала гнев, лечила печаль… Работа, непосильная для высококвалифицированных военных и административных работников, для нее не представляла труда. По сравнению с Фудзико Каору и Андзю казались неопытными шпионами.

Каору решил не предпринимать решительных действий, а сначала стать мужчиной, достойным внимания Фудзико. Не гнаться за удовольствием и наслаждением, а завоевать ее уважение. Проще всего было для начала исполнить обещание, которое они дали друг другу в детстве. Его тенор стал стабильным. Именно сейчас, когда его голос приобрел силу и гибкость, он хотел пригласить ее на концерт и постараться, чтобы от его пения у нее пульсировало в висках. Он хотел вложить в свой голос все, что чувствовал, проникнуть в сознание Фудзико, возбудить ее.

Когда у него появилась эта идея, он решил посоветоваться с Ёсино Хосокавой.

– Я хотел бы выступить на сцене.

– Ну так выступай. Были бы деньги, любой концерт можно организовать, – бросила она и вдруг посмотрела на него необычно серьезно. – Ты ведь берешь «ми» во второй октаве? Я давно думала, из тебя может получиться контртенор.

Ему и в голову не приходило петь фальцетом, но Ёсино никогда не подводила интуиция.

– Ты ведь иногда пародируешь Марию Каллас. Я недавно услышала, как ты поешь арию из «Сомнамбулы», и поразилась. Прямо колдовство какое-то! Может, разучишь? Если ты позанимаешься, спокойно сможешь петь в диапазоне меццо-сопрано. Нужно только поработать над фальцетом, подняться на кварту выше. Ты еще молод, решайся: пан или пропал. Попробуй петь совсем другим голосом. Только у тебя это может получиться.