Будучи, таким образом, поставлен перед необходимостью отвечать на заданные вопросы и в согласии с установленной им для себя мерой правдивости Сергей Павлович изложил причины своего появления в Сангарском монастыре, как то: дед Петр Иванович Боголюбов, сотниковский священник, отец Гурий, его келья, где бывал Петр Иванович и где бы хотел побывать и он. Почтить память. Поклониться двум мученикам. Возжечь свечу. Так ты, брат, нашего корня. Варнава дружески обнял его за плечи. Растешь, правда, вкось, но это поправим. Ты в миру кто? Доктор? Ну вот, значит. Духовный тебе костыль дадим. Змея, какого в душе пригрел, изгоним. На первую ступень лествицы Иаковлевой взойдешь, а мы тебе пособим и выше подняться. Как вóрон Илию, истиной будем тебя питать. Теперь сюда зри. Он указал на белые монастырские стены. Сергей Павлович послушно взглянул. Недавно, должно быть, покрасили? Варнава усмехнулся его простоте. Недавно. Генерал-командующий солдатиков прислал, они. Для другого генерала старался, который у нас на вечной службе. И труды, и где кладка вывалилась, и краска, ее тут море ушло, все они. Не о том, однако, речь. Обитель сиречь Россия, и ей, как расслабленному, но глаголом Спасителя укрепленному в коленных суставах, а также в локтях, запястьях и позвонках, по слову нашему надлежит встать и ходить и снова выйти на стражу и дозор как единственному во всем мире удерживающему. Буди, буди! Он пристально посмотрел на Сергея Павловича, который, в свою очередь, прямодушным взором уставился в его гляделки с плещущими в них волнами мрачного вдохновения.
Ледяной рукой Варнава взял его за руку, сжал и отпустил. Внимай теперь откровению, бывшему тому назад полгода в Скорбееве Анфисе-прозорливице, старице праведной жизни, заточившей себя в подземную келию, где во мраке светит ей одна лампадка при святых иконах, а иного света нет более никакого, и где во всякий день – ночь и где и в ведро, и стужу всегда прохлада и сырость. Ощутив озноб, странный в здоровом теле под солнцем жаркого летнего дня, доктор невольно передернул плечами. И рука у монаха, будто в подземелье с Анфисой сидел. Вождь явился и к ней на кроватку присел, она ведь лежит невставаемо, у нее от рождения ножки ровно как у дитяти, крошечные.
В Сотникове, заметил Сергей Павлович, много увечных деток. Девочка совсем без ног, на тележке. А другая в коляске. Мальчик с чудовищным горбом и мальчик, переломленный пополам. Сердце кровью обливается на них смотреть.
Варнава отмахнулся. Сорная трава. Грешник покрыл грешницу, отчего народился урод. Доктор возмутился. Анфиса твоя… Не дал рта раскрыть. Ее Господь такой с умыслом сотворил, дабы мы с тем большим умилением и раскаянием в худом сосуде созерцали божественный огонь. Сел и молвил:
– Анфиса!
Она ему со своей подушечки ответствовала:
– Здесь я, батюшка! А куды я со свово одра денусь, убогая?
Он усмехнулся по-доброму. Когда-то, говорит, я всем был отец. Негры в Африке – и те мне письма писали, живи-де, отец, вечно, и освободи нас от колониального ига. И мы, батюшка, отец наш, ему Анфиса, всегда за тебя с черненькими заодно, и желтенькими, и всякого другого цвета людьми. Потом он брови-то принахмурил и строго так молвил:
– Слушай, Анфиса!
У нее, она сказывала, аж в груди трепыхнулось.
– Слушаю, – говорит, – родимый!
Тайну открою тебе, а ты вслух всему народу. Через три года воскресну в прежнем теле, как мой друг-враг Адольф Алоизович, ныне под именем Андрей Христофорович проживающий в городе Смоленске вместе с супругой Софьей, ранее звавшейся Евой, с каковой епископ Мефодий обвенчал его в Успенском кафедральном соборе, и как воскреснет Ильич, когда отречется от сатанизма, атеизма и дарвинизма, выйдет из хрустального гроба и со слезами в очах поведает страшную повесть о злодейке Фанни, безжалостно в него стрелявшей по приказу Лейбы Троцкого, масона высшего посвящения. Она Ильича ранила и купленное в швейцарском городе Цюрихе драповое пальто ему продырявила. Злодей же Лейба собственноручно напитал ядом семь пуль для ее браунинга и лично учил стрелять в Архангельском соборе Кремля, велев при этом целиться в образ Михаила Архангела, в крылышки его и в ручку, ко груди прижатую, или в мощи святого благоверного царевича Димитрия. Сатана. И она Архангелу левое крылышко попортила, а в гробике проделала кругленькую дырку, через которую такой дух сладостный пошел, такой дух! Владимира Ильича лечили и вылечили знаменитый академик Павлов, нашей православной веры сущий адамант, и доктор Войно-Ясенецкий, а кто это, тебе, Анфиса, и всему православному народу должно быть известно.
– Владыко святый, – шепнула и перекрестилась Анфиса.
Вот-вот. И они Ильичу всю правду о масонах открыли, так что, окрепнув, он поганой метлой принялся гнать их из славного Коммунистического Интернационала, по счету третьего. До кровавого пота с ними боролся, а они момент улучили – и бах его в Горки, в тайный сумасшедший дом. Там и погиб. Но воскреснет!
– Да воскреснет Бог, – слабым голоском Анфиса пропела, – и расточатся врази его…
– Как преподобный Серафим предрекал: средь лета-де запоют Пасху. Слава те, Господи! – обернувшись к монастырю, широко перекрестился Варнава.
И далее речь держал, запомни-де, Анфиса, тебе открываю тайное мое завещание, оно через тебя станет явное. Ой, она ему, мне слабой, батюшка, пожалуй, что не вместить. А он ей, ты, говорит, для чего себя в этом погребе заживо схоронила? Не для того ли, чтобы вместить невместимое, увидеть невидимое и познать непознаваемое? Может и так, батюшка. Ты не сердись на меня, дуру глупую. Потому молчи и слушай. Там, он указал пальчиком наверх, в земляной потолок, с которого – кап-кап – с громким плеском капала в подставленный тазик вода, все думают, что я был революционер-большевик, а я им ни единого дня, святой истинный крест. И нательный серебряный потемневший крестик извлек и поцеловал. Как не верить?! Я лишь по внешнему обличию был таковым. У масонов, изъяснил он Анфисе, везде и ко всему приставлены свои люди. Не приведи Бог проведали бы они о тайном служении, какое мне еще в семинарии предначертала Божья Мать Иверская.
– Богородице, Дево, радуйся! – от неизреченной радости прослезилась Анфиса и грязненьким платочком утерла подслеповатые глазки.
И на Варнавиных гляделках проступила мутная влага, означавшая, что и каменное монашеское сердце доступно божественным восторгам. Верным чадам православной церкви, каковы были мои наставники, – можно ли было от них скрыть предстоящее мне поприще? Трогательно благословил меня епископ, сказав: много придется тебе, Иосиф, как сыну Иакова, Иосифу прекрасному, претерпеть при жизни, а еще более хулы воздвигнут на тебя по кончине твоей, но пред Небом засвидетельствована твоя чистота. Иди и рази зверя, будь, чадо, щитом православного Отечества, и как Георгий Победоносец – змия, так и ты направь священное копие твоего гнева в сердце сего зверя, в змеиное гнездо, в жидовского паука, каковой стремится своей паутиной оплести весь мир, в орден…
Варнава примолк, вспоминая, и, вспомнив, проскрипел, как ножом по тарелке:
– Бнай Брит.
Во все глаза, ошалело Сергей Павлович на него смотрел.
– А ты, небось, думал – истмат-диамат? Не-ет, – высокомерно промолвил монах. – Истмат-диамат только голову людям морочить. Ты в корень гляди.
– Погоди, – сказал доктор, чувствуя, что ум у него, как принято говорить, заходит за разум, – я что-то не пойму… Ты, то есть она… Анфиса твоя… вы про Сталина, что ли?
– А у нас разве еще какой вождь был? – Варнава жалостливо вздохнул. – Эх, дурачок. Слепцам вроде тебя как без поводыря жить.
И говорит он Анфисе, сидючи на краю ее кроватки, я, говорит, с ними во славу Божию сражался и одолевал, и день предреченный был близок, когда надлежало мне отвергнуть пустые, как побрякушки, звания генерального секретаря, председателя и генералиссимуса, и принять титул краткий и мощный, в одно слово: царь.
Как он то слово вымолвил, тотчас невечерним светом озарилась келия, и Анфиса – а сердце, она сказывала, трепетало в груди у ней, будто березовый на ветру листочек, – увидала его в полном царском облачении со скипетром в правой ручке, державой, увенчанной крестом, в левой, и с шапкой Мономаха на голове. Камней драгоценных, всяких там изумрудов, алмазов, рубинов не счесть. Глазам больно. Государь! И тут стала она в духе и тоненьким своим голоском запела: «Боже, царя храни!». У Варнавы получилось со скрипом, как на старой граммофонной пластинке.
