– А ну, – архиерей поднялся со стула и властным движением руки указал Сергею Павловичу на дверь, – геть отсюда! Кого поносишь?! Козявка махонькая, а на каких людей… На Церковь! Не будет тебе ходу ни в один храм! Анафемой будешь! Геть!

– Я – и в храм?! И на исповедь к священнику-стукачу? И под благословение архиерея-агента? Да по мне ваше семейное положение куда меньший грех, чем ваша Иудина служба! Из-за вас, – он уже стоял, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, – Россия сгнила… Он, – Сергей Павлович кивнул на Ямщикова, – ее погубил, а вы – развратили. А! – вдруг вспомнил он. – Ваш брат родной, а мой дед, Петр Иванович Боголюбов, вас так и назвал в письме: Иуда-Николай. И когда вас удар хватит, когда поволокут вас на Страшный суд, – торопясь и задыхаясь, говорил Сергей Павлович, – Петр Иванович перед Богом будет свидетельствовать: сей есть Иуда! И вечное для него место – в петле, на осине!

Он с трудом разжал пальцы, повернулся и вышел, столкнувшись в дверях с перепуганной насмерть колдуньей Евгенией Сидоровной.

И в состоянии, близком к помешательству, добрался до «Войковской», кинулся к телефону-автомату, набрал номер Ани и крикнул в трубку, не обращая внимания на стоявших рядом и проходивших мимо людей:

– Твой отец Вячеслав – стукач и Иуда, а ты меня предала. Прощай.

– Сережа! – успел он услышать ее умоляющий голос и повесил трубку.

В день отъезда в Сотников позвонила Нина Гавриловна и отчеканила: «Вы поступили как низкий человек».

Теперь уже он напрасно пытался крикнуть ей, что она судит о том, в чем совершенно ничего не понимает. Был уже отбой, частые гудки, конец связи. Некоторое время он стоял с трубкой в руке, хотел звонить, думал, колебался, но в конце концов сказал себе: «К черту!» и отправился в свою комнату – укладывать вещички.

– Поссорились? – спросил проницательный папа, после изгнания из редакции почти весь день проводивший за письменным столом, в поте лица трудясь над книгой о поэте Вениамине Блаженном.

Сергей Павлович отмолчался.

– Милые бранятся – только тешатся, – успокоил сына Павел Петрович. – Езжай себе. Отдохни.

(Во избежание излишних и опасных для его здоровья волнений, ему сказано было о совместной с другом Макарцевым поездке к морю, в райское местечко где-то между Анапой и Новороссийском.)

Но смутно и тревожно было на душе. Он уедет, она останется, отвергнутая им, причем, если рассудить без гнева и пристрастия, вовсе даже не по своей вине. Откуда бы ей знать, что священник, ее отец духовный, с кем она делилась горестями, кого допускала в сокровенные уголки своего сердца, кто был ее поводырем, наставником и хранителем ее тайн – что он уловлен Иудой, стал его сообщником, осведомителем и верным слугой. Николай Иванович был Иуда большой, хотя не исключено, что в его ли ведомстве или в каком-нибудь ином были Иуды и покрупнее. В нем, как в матрешке, заключались Иуды поменьше – Антонин, его собратья-архиереи, изгнанный на приход красавчик Вячеслав, еще один Вячеслав из Меншиковой башни, на исповеди вызнавший у Ани, куда отправляется Сергей Павлович, и донесший об этом Ямщикову. Теперь гадай, кто из пассажиров приставлен к нему в хвосты и увяжется за ним сначала в Сотников, а потом и в Сангарский монастырь… Волна страха окатила его. Анечка! А ведь я могу и не вернуться к тебе; и никогда больше не обниму и не поцелую тебя; никогда больше… Он быстро сел за стол, схватил лист бумаги и написал:

«Любовь моя единственная! Чудесный ангел мой! Если ты будешь читать это письмо, значит, со мной что-то приключилось. Николай Иванович – человек страшный и способен на все. Поэтому я хочу, чтобы ты знала, как я сильно и преданно любил тебя, как мечтал о нашей с тобой жизни, о детках, которые будут возрастать подле нас, и как казнил себя за причиненную тебе обиду. Я был сам не свой, поверь. Когда видишь себя в окружении иуд, трудно сохранить ясность мысли и сдержанность слова. Прости и пойми. Твоей вины во всем этом нет ни капелюшечки. Ты разве виновата, что в храме Божьем угнездилось предательство? Ты разве виновата, что веришь в тайну исповеди? И разве ты виновата, что человек, которому ты доверяешь, давно уже не священник? Ты – чистая; но мир, к несчастью, пока еще полон грязи, ненависти и лжи. Знаешь, я думаю: а вдруг у нас будет сын. Тогда имя ему будет Петр – ладно? А дочка, конечно же, Анечка. Прощай. Молись обо мне. Помни».

Не перечитывая, он сунул письмо в конверт, схватил сумку и, обняв папу, кинулся на улицу. Надо было еще заскочить к Зиновию Германовичу, оставить ему конверт и сказать, что письмо должно попасть к Ане только в том случае, если его, Сергея Павловича Боголюбова, не будет в живых.

Последним пристанищем о. Петра Боголюбова на этой земле была одиночная камера на третьем этаже тюрьмы в одном из маленьких мрачных городков Северного Урала. Было в камере окошко, снаружи взятое в ржавый намордник, были нары с тощим тюфяком, жесткой плоской подушкой и старым поистершимся одеялом, рукомойник над парашей, железная дверь с круглым глазком и кормушкой. А всего о. Петру отвели пространство, лучше сказать – каменный мешок, о пяти шагах в длину и трех в ширину.

В первый же день и с тех пор вот уже почти три года шагал он от стены к стене или от другой стены – к двери под тусклым светом день и ночь горящей под потолком лампочки в железном решетчатом колпаке. Днем на нары можно было присесть, дать отдых ногам, со вздувшимися синими венами на них от ступней до колен и кровоточащими язвами, на которые здешний фельдшер, однажды глянув, махнул рукой: «Заживет как на собаке». Не заживало. Вся плоть тосковала об отдыхе, с недавних пор ставшая его тяготить, как в летний зной тяжелое, подбитое ватином пальто, да еще с чужого плеча. Скинуть его. Сбросить обветшавшие плотяные одежды. Лечь. Уснуть. Прахом – в землю. К Богу – душой. И Отец всех примет его, и отец родной, Иоанн Маркович, убитый злодеями в Юмашевой роще, его обнимет и облобызает, ежели там, на Небесах, еще до нашего второго воскрешения не возбраняется такое проявление родственных чувств. Он же упадет, наконец, перед ним на колени, как много раз с того проклятого дня и во сне, и даже наяву вдруг возникало перед глазами и пронзало сердце: он и папа, он на коленях, а папа невесомой рукой ласково ерошит его волосы. «Прости! Замедлил я прийти к зверю, и он тебя растерзал. Из-за меня ты погиб». – «Ах, Петенька, – отвечает папа, – седой ты стал, прямо как я! А я почти вдвое старше. Тюрьма тебя выбелила». И мама рядом, с венцом мученицы на голове и с печалью в глазах.

Почто ты и здесь терзаешь светлую свою душу, мати моя?! Она венец испросила себе по Николаю, шепнул папа, до поры, покуда он, может, еще на земле от своей порчи избавится или уж здесь, у Господа на Суде, ужаснется своему греху и принесет полное и очистительное покаяние. А если, ответил старец Иоанн на молчаливый вопрос сына, закоснение Николая столь велико, что и пред ликом Судии всех душа его не вострепещет от скорби, стыда и ужаса за все им содеянное, то один путь останется ему – во мрак и тоску. Отец Иоанн поник. Никогда не раскается младшенький: ни на земле, ни на Небесах, ибо невозможно без помощи Божией выбраться человеку из дьявольских сетей, а Бога нашего сынок отверг, о чем решил в сердце своем и объявил в газетах. Погубил ты, чадо, душу свою… Симеон преподобный, всем Боголюбовым надежда и щит, Петра повстречает и утешит от своего святого сердца: «Намучился, отче, теперь отдохни». Неслышно подхватит Петра Ангел и отнесет в дивный сад, его же насадил Господь для утешения всех, кого не минула в земной жизни чаша страданий, положит на мягкую траву и, навевая сон, взмахнет белоснежными крылами. «Скажи мне имя твое, чтобы мог я за тебя помолиться Богу нашему», – клоня голову на траву, оказавшуюся отчего-то подобной камню, но засыпая и на ней, едва промолвил о. Петр и все силился открыть слипающиеся веки, увидеть, наконец, Ангела и убедиться, имеется ли в нем сходство с человеческим образом или начавшееся, должно быть, от сотворения мира, а может, и ранее того, служение Создателю настолько преобразило его, что не осталось в нем ничего общего с нашим грешным телом, а есть лишь исходящий из многих очей милосердный свет. Муж светозарный, тебе вверено попечение обо мне, грешном Петре, назови свое имя… Имею бо тя заступника во всем животе моем, наставника же и хранителя, от Бога дарованного ми во веки.