3
Покинув подвал, в котором со спекшимися от мучительной жажды губами безмолвно томилась его изувеченная Родина, Сергей Павлович оглянулся, окинул прощальным взором серые пористые стены, зашторенные на первых этажах окна, дверь с латунной ручкой и дважды шаркнул подошвами о тротуар в знак того, что он навсегда отрясает со своих ног прах этого дома, поднявшегося на крови, мучениях и лжи. Хуже будет дому сему в день суда, чем земле Содомской и Гоморрской, истинно говорю я, Сергей Павлович Боголюбов, испивший малую толику из великой чаши за многие годы скопившихся здесь страданий. Мать безутешная, где тебя погребли? Могилы моей мамы не знаю, и где твоя – не ведаю. Куда унесла тебя на своих неспешных водах Покша? К какому бережку прибила? Какая ива плакучая горькими слезами оплакала тебя? И принял ли тебя Господь в твоем мокром платье, со спутавшимися мокрыми волосами, с опущенными долу печальным глазами? Верю, что умолила Его Богородица простить тебя и позвать к тебе твоего сынка – на вашу вечную радостную встречу. А если возобладал в Нем гнев против тебя, посмевшей без Его соизволения окончить свои земные дни, то я, не дрогнув, не оробев, не склонившись перед Его безмерным величием, молвлю: неправедно обошелся Ты с рабой твоей Прасковьей, поступил с ней жестоко и несправедливо. Бог любит – а Ты караешь; Бог милует – а Ты взыскиваешь; Бог сострадает – а Ты гонишь прочь. Коли так, то разве Ты – Бог?
До встречи с Аней оставалось еще почти четыре часа, и Сергей Павлович поехал к себе, на подстанцию «Скорой», дабы там, представ перед начальником (было бы славно, если бы тот оказался в легком подпитии), подписать у него заявление на продление отпуска еще на десять дней, чтобы, не мешкая, отправиться в Сотников, на родину деда Петра Ивановича и землю, из коей произросло древо боголюбовского рода. Сотников и рядом с ним расположенный Сангарский монастырь – теперь он был уверен, что Петр Иванович спрятал Завещание где-то там. Коллеги и друг-Макарцев тотчас пристанут к нему с вопрошаниями: где ты был? что делал? как отдыхал? – на что он ответит им коротко и ясно, в полном соответствии с потрясениями последнего времени: был в аду. Давя в себе глухое раздражение, он так и сказал первому встретившемуся ему на подстанции, коим оказался студиоз, с чемоданчиком в руках выходящий во двор, к машине.
– Не загорели вы что-то, Сергей Палыч, – отметил тот, досмаливая сигаретку.
– Там не загорают. Там жарят.
– Значит, вас не прожарили, – заржал студиоз.
– Конь ретивый, – грубо оборвал его доктор Боголюбов. – На вызов едешь, а халат грязный. Лепила лагерный. Явится такая образина в мерзейшем образе к больному, из того и дух вон. Дитя помойки.
Студиоз недоуменно пожал плечами.
– Да вы что, Сергей Палыч?! Будто с цепи сорвались. Халат как халат. Всегда так езжу. И с вами.
– Отстранить тебе к чертовой матери! – дав себе волю, с наслаждением заорал доктор. – И без премии на месяц!
– Слышу, слышу родной голос, – запел, появившись рядом друг-Макарцев, меж тем как насмерть разобиженный студиоз шел к машине, бормоча под нос: «Пережарился». – Вернулся Юпитер и, громы меча, затеял тут сечу, рубя всех с плеча. Мой милый, что тебе он сделал?
– Мрак и туман, – пробормотал Сергей Павлович. – Всех ненавижу. Страну, людей, «Скорую помощь», профсоюзные собрания…
– И Анечку свою? – обнимая его за плечи, демоном-искусителем зашептал Макарцев. – Одарившую тебя небесной душой и гм…гм…
– Удавлю, – посулил Сергей Павлович.
– Не имеешь права, я не молился. Впрочем, адью, меня призывает мой долг!
И вслед за студиозом он потрусил к машине, из приспущенного окна которой хрипло орал Сергею Павловичу Кузьмич: «Садись, прокачу!»
Едва улыбнувшись Наденьке, которая уставилась ему вслед растерянными синими глазками, он толкнул дверь в кабинет начальника, кивнул и молча положил перед ним свое заявление. Тот так же молча отодвинул его в сторону, погладил лысину ладонью и кратко спросил:
– Будешь?
– В другой раз.
– Другого раза может не быть. Будешь?
– Не хочу.
– Когда захочешь – не предложу. Будешь?
– Не могу.
– А я могу. – Он извлек из ящика бутылку, налил полстакана и медленно, в такт глоткам двигая острым кадыком на худой шее, выцедил его до дна. – И конфетка, – с отвращением сказал он, бросив в рот трюфель. – Чего пришел? А… Заявление… на десять дней. Месяц гулял, а теперь еще десять дней вашему благородию. Или ты уже одной ногой в стране зеленых рублей?
– Опять ты эту глупую песню… Не хочешь – как хочешь. Мне эти десять дней – во! – и Сергей Павлович полоснул себя по горлу указательным пальцем правой руки. – Вопрос жизни. Не дашь – я, с места не сходя, напишу другое.
– Камикадзе, – помечая своей закорючкой заявление, бормотал начальник подстанции. – Ты доктор хороший, славный человек, я тебя люблю, а посему совершаю мой маленький подвиг. На! И помни, кто твой благодетель, и в следующий раз не смей являться в этот кабинет с пустыми руками.
В оставшееся до встречи с Аней время Сергей Павлович чудодейственным образом сумел совершить необходимые пролегомены к предстоящему путешествию: на попутной «Скорой» домчал до Центральной, оставил в отделе кадров заявление, перемахивая через ступени, скатился с третьего этажа, выскочил на Садовое и, завидев на противоположной его стороне приближающийся к остановке троллейбус, под возмущенные гудки машин и яростный мат-перемат водителей на красный свет ринулся через широченную улицу, в три немыслимых шага догнал тронувшуюся с места «Букашку», с еще колотящимся сердцем вышел у Красных Ворот, снова перебежал кольцо и мимо высотного дома слева и здания МПС справа, мимо памятника Лермонтову, шепча: а вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов, и окидывая быстрым взором озабоченных людей, тяжело поднимающихся ему навстречу, вываливающихся из чрева метрополитена, толпящихся у киосков с мороженым, рванул что было мочи вниз, к Трем вокзалам, нырнул в подземный переход, выбрался наружу, обогнул станцию метро и влетел в битком набитое зачумленным от ожидания народом здание касс предварительной продажи билетов. Там, как всю жизнь тертый в Москве калач, мгновенно оценив обстановку и уяснив, что в очереди ему придется томиться часа два, если не больше, он протиснулся к воинской кассе и тронул сердце скучающей за стеклом девицы щемящей повестью о больной тете, будто манны небесной ожидающей его, столичного врача с набором недоступных в провинции лекарств, получил билет до ближайшей к Сотникову станции Красноозерск, пулей ворвался в метро и дробным прискоком помчался по эскалатору вниз, к поезду, который должен унести его к Ане.
Отметим, между тем, одно странное обстоятельство, хотя, с другой стороны, кое-кому оно может показаться вовсе не странным, а вполне естественным для человека, замороченного разнообразными хлопотами и стремящегося всюду поспеть, дабы к урочному часу прибыть на место свидания со своей возлюбленной. Быть может, стремительность его перемещений, рискованнейший забег через Садовое кольцо, где он, будто торреро от быков, ускользал от грозящих смять его машин, смена транспорта: «Скорая», троллейбус, метро, толчея на улицах и в подземном переходе – все это могло внушить ему подсознательное чувство безопасности, в данном случае – свободы от липкого надзора матерых топтунов. Но едва он, тяжко дыша, втиснулся между дамой с тонким злым ртом и седовласым, в роговых очках гражданином профессорского вида, препоганое ощущение направленных на него чужих цепких глаз снова завладело им. Кто?! Господи, Боже мой, да самое главное – как?! Как они могли проследить его путь вплоть до билетных касс? А ежели были и там, то нынче же доложат начальству: собрался в Сотников. Поезд 63, вагон 7, место 8, станция назначения – Красноозерск. Он коротко простонал.
– Вам плохо? – участливо обернулся к нему седовласый сосед.
– Плохо… Но не так.
– Не так, – мудро ответил тот, – бывает еще хуже. Крепитесь и помните: блаженны плачущие, ибо они утешатся.
