– Под ноги смотрите, – предупредил летописец.

Совет оказался не лишним: ступени гостиницы были разной высоты, что сулило торопливому или погруженному в размышления постояльцу, а также навеселе, падение с малоприятными последствиями.

В лучшей и единственной гостинице града Сотникова, на взгляд доктора довольно убогой, но встретившей его неведомо откуда взявшимся здесь благородным запахом хорошего табака, Игнатий Тихонович просил и даже требовал для Сергея Павловича номер «люкс».

– Это дорогой для нашего города гость, – внушал он администратору, величая ее Галиной Павловной и голубушкой. – Он Боголюбов, понимаете? Боголюбов!

Сидя под резвящимися в сосновом бору медведями, голубушка Галина Павловна виновато глядела на дорогого гостя и пожимала плечами. Нестор возмущался. Как же так! Не знать историю родного города! Вы, Галина Павловна, голубушка, если желаете, его лицо, вы должны все знать! При слове «лицо» Галина Павловна мельком взглянула в зеркальце, увидела круглое, полное, с тщательно выщипанными бровями лицо и осталась им довольна.

– Я бы со всей душой, Игнатий Тихонович… Но у нас депутат. Сигарой своей все прокоптил, – понизив голос, пожаловалась она. – У меня одноместный свободен. Но уж извините – без удобств.

2

– Живу я третий день в гостинице районной… – напевал Сергей Павлович, устраиваясь в довольно-таки спартанском номере. То есть ничего лишнего: узкая кровать с деревянной спинкой, светло-желтое покрывало, тощенькая подушка, серое вафельное полотенце на ней, стол, стул, раковина со стеклянной полочкой и граненым стаканом. Доктор отвернул кран. Изверг струю воды после предварительного хрипа и клекота. Дивно. – …где койка у окна всего лишь по рублю…

Он присел за стол. Стул зашатался под ним и старчески заскрипел.

Терпи друг не долго осталось и мне один шаг шагнуть протяну руку и возьму знать бы еще где взять и что с ним буду делать Викентия нет Викентия убили а меня Господи пронеси у меня Аня жизнь любовь любовь кровь древняя рифма вечером позвоню она страдает прости прости прости милосердный Господи обереги спаси и сохрани как там не убоишься чего не убоишься ужасов ночи стрелы летящей днем да ужасов ночи язвы во мраке а если бы с Аней в номер «люкс» там депутат я депутат земли обетованной может ли такое быть дед Петр Иванович ее вечный депутат как там к отеческим гробам Николай-Иуда сказал к отеческим гробам собрался не помню хотел бы почивать покой Господи душу убиенного раба Твоего Петра и прадеда Иоанна тоже покой сегодня в Юмашевой роще где тебя убили где каждая сосна Игнатий Тихонович уверяет милый старик но быть того не может чтобы не было «хвоста» Иуда даром хлеб не ест но отчего Боже мой такая тоска и тревога и даже страх капитан Громов безумный и взял на Себя грехи мира а грехи Громова не взял сокрушенный мой дух приношу Тебе в жертву завтра в монастыре только осмотрюсь остальное потом в самом деле какое-то темное странное чувство какого не было никогда позвоню Ане и все ей скажу и она закричит уезжай уезжай уезжай и ничего не ищи умоляю не могу уехать я обещал спроси зачем я это делаю и я отвечу разве я не рожден свыше а всякое рождение свыше не есть ли рождение для правды обличи ложь и тысячи вокруг тебя возрадуются и получу в удел землю текущую молоком и медом землю обетованную чтобы не плакать мне сидючи на берегах Покши и чтобы сказали обо мне братья и сестры сей человек сделал нам доброе и словно рыбьей печенью помазал нам глаза и мы прозрели как Товит отец Товия и вся земля вздохнет с облегчением будто бы омытая дождем после дней жаркого солнца иначе для чего нам жить.

Однако пора было позаботиться о пропитании. Последний раз ел в Москве, в обществе папы, в два часа пополудни, что с учетом истекшего с тех пор времени и скудости выпавших им даров давно уже должно было вызвать в Сергее Павловиче чувство свирепого голода, и его пробуждение только в гостинице могло иметь достаточным объяснением исключительно новизну и обилие обрушившихся на доктора впечатлений. Плоть уступила духу, но затем взяла свое. Он вышел из номера и, держа нос по плывущему в зеленых стенах гостиницы запаху отменного табака, отыскал буфет, где за двумя сдвинутыми столиками увидел довольно пожилого человека с дымящейся во рту сигарой, рядом с ним человека молодого, в цветастой рубашке с короткими рукавами и черных очках в белой оправе, ни дать, ни взять тонтон-макута, только без автомата, еще одного, с лицом кота-пройдохи, и наконец четвертого, сидящего несколько поодаль и должно быть поставленного на хозяйство. Во всяком случае, именно он водрузил на стол бутылку коньяка, какую-то снедь и, потеснив Сергея Павловича, велел рыхлой тетке-буфетчице принести рюмочки, вилочки, порезать сырку, колбаски и немедля разыскать консервный нож.

– И «Боржомчик»… Я тебе вчера ящик привез. Три бутылочки.

Появление доктора вызвало у тонтон-макута досадливый вздох.

– Надо было в номере, Анатолий Борисович, я ж говорил…

Сигара на краткий миг была взята в руку. Анатолий Борисович ледяными маленькими глазками сквозь очки с сильными стеклами обозрел Сергея Павловича и после этого низким голосом изрек:

– Шурик, я вам сто раз внушал: ничего нет тайного, что бы вскоре не стало явным. Вы пьете под одеялом и порождаете вредные для советской власти слухи. Я завтракаю вместе с моим народом и не скрываю, что мне показано перед трудовым днем принять рюмку коньяка. Совет лечащего врача пациенту, страдающему гипотонией.

Пока они наливали, выпивали и громко глотали пузырящийся «Боржоми», Сергей Павлович получил два холодных яйца, бутерброд, составленный из куска хлеба и затвердевшего и покрытого давней слезой сыра, стакан черного пойла под названием кофе, сел и принялся за трапезу, попутно разрешая интересный, надо сказать, вопрос: ограничатся ли депутат и его присные одной бутылкой коньяка или за ней последует вторая? Налицо, правда, была вопиющая несправедливость в распределении жизненных благ между равноправными подданными великой державы, но если мы не боимся ослушаться Бога, то почему должны трепетать перед установлениями Конституции? Опять же, ничего в ней не сказано о коньяке, вожделенная рюмка которого всегда перепадает сильным мира сего. А также сигара.

– По единой, Анатолий Борисович?

Доктор скосил глаза и увидел тонтон-макута, нацелившего горлышко бутылки в рюмку депутата.

– Н-ну, Шурик, – пуская в потолок сизый пахучий дым, отвечал тот, – искуситель… Нас, между прочим, труба зовет. И колхоз ждет.

– Колхоз не поезд, он подождет, – вставил кот-пройдоха и заслужил короткий смешок депутата.

– Хе-хе…

Сергей Павлович выскреб яйца и пытливо заглянул каждому внутрь, находясь в размышлении, не заказать ли еще. Затем все с той же задумчивостью он сжевал бутерброд, прихлебнул кофе и с мыслью, что пить его ни в коем случае нельзя, приложился вторично и закурил. Тотчас белая рыхлая буфетчица превратилась в буфетчицу, пылающую гневом и красную.

– Ты чего, слепой что ли?! Протри глаза-то… Написано – не курить!

И длинным ножом, которым она пластала на щедрые ломти буханку превосходнейшего мягкого пшеничного хлеба, не нам, не нам, сглотнул горькую слюну Сергей Павлович, а властителям жизни, первым людям земли обетованной и высокому столичному гостю, указала на табличку, где был начертан этот запрет.

– А я вижу, что курят, – доктор хлебнул и сморщился от отвращения. – Вы бы, чем орать, кофе давали вместо этой бурды…

– Кто курит?! Люди курят, им можно, у них сигара, а не твой «Беломор» вонючий!

– А почему, – кстати вспомнил Сергей Павлович, – барону можно, а мне нельзя?

– Ну вот что… барон… – встал перед доктором тонтонмакут и уставил на него невидимые за черными стеклами, но, должно быть, ничего хорошего не обещающие глаза. – Тебе милиция объяснит, что у нас можно, а что нельзя. Николаич, – кивнул он коту-пройдохе, – позвони Меркушкину, пусть наряд пришлет…

– Стоп-стоп! – вмешался депутат. – Вы, Шурик, как всякий вождь, сторонник крутых мер. Не вижу необходимости. Напротив: не худо бы познакомиться… э-э… поближе… Почитатель Чехова достоин внимания. Милости просим!