– Чище, чище! – прикрикнул Николай, сел и закурил папиросу. – Говорить будешь?

Отец Петр шевельнулся и застонал. Все его тело было сплошной раной. Горела голова, будто обложенная только что вынутыми из печи пылающими углями, жгло лицо, яростные вспышки боли из носа проникали куда-то в глубину лба, правый глаз заплыл и не открывался. При каждом толчке сердца словно острая игла входила и насквозь пронзала его. Солоноватый вкус крови стоял во рту. Кровь запеклась и на губах, и он смог только пошевелить ими. Волчонок догадался.

– Пить просит!

– Ну дай, пусть хлебнет, – кивнул Николай.

Немощной рукой о. Петр едва удержал кружку с водой.

Акинфеев приподнял его и посадил спиной к стене.

– Пей, что ли… – буркнул он.

С помощью волчонка о. Петр смочил губы, потом глотнул.

– Говорить будешь? – снова спросил младшенький.

Отец Петр глотнул еще.

– Забери у него кружку! Третий и последний раз тебя спрашиваю: говорить будешь?!

– Яко Аз на раны готов и болезнь Моя предо Мною есть выну, – едва слышно промолвил о. Петр.

– Что ты там бормочешь?! – младшенький со злобой пригасил папиросу в чугунный женский зад. – А-а… Словеса повторяешь… Я их наслушался досыта. Другое мне от тебя нужно.

– Я тебя прощаю, – ясно выговорил о. Петр.

– А я с тобой прощаюсь, – Николай встал и резким движением оправил гимнастерку. – Прощай, братец. Кланяйся там, кого увидишь. А ты, – обернулся он к Акинфееву, – вызывай команду. Проследишь и мне доложишь.

Его окружили, подняли, подхватили под руки и повели. Свеча перед ним догорала, он понял, что жизнь кончилась.

Свершилось.

Он лишь успел сказать лейтенанту Акинфееву, недоростку и волчонку: «Прости».

Часть седьмая

Завещание

Глава первая

В одну и ту же воду…

1

Давным-давно Сергей Павлович Боголюбов не покидал отчего (в самом прямом смысле) дома и не отправлялся в неведомые края, тем более с целью наиважнейшей и, если желаете, тайной, и даже, может быть, сопряженной с опасностью, что, принимая во внимание обычаи и нравы учреждения Николая Ивановича, а также исполненные презрения и ненависти взгляды, которыми во время последней встречи он одаривал внучатого племянника, вовсе не было одной лишь игрой воспаленного воображения. Но подчинимся року. Кто плел нить, тот знает ее длину. С другой стороны, нельзя же, в самом деле, столь опрометчиво ставить себя в один ряд с всякими Ахиллами, Гераклами, Агамемнонами и прочими, чьи имена безо всякой для нас практической пользы сохранила история. Древние греки, не пикнув, предавали себя во власть какой-нибудь Мойры, или Парки, или как там ее еще… Айсы. Делайте со мной, что задумали. Я ваш. Нет, греки, за четыре тысячи лет мы поднялись ступенью выше и глаголем: на все воля Создавшего нас – и рождение наше не токмо благодаря семени отца и лону матери, но и незримому присутствию Святого Духа, в миг совокупления благословляющего новую жизнь, и сама жизнь, в продолжение каковой ни единый волосок не имеет права упасть с нашей головы без соизволения Небесного Отца, так, по крайней мере, нам сказано: и тем, кто с шевелюрой, и тем, кто лыс, будто яйцо, проходит под неусыпным наблюдением Всевидящего Ока, и кончина наша, желательно безболезненная, непостыдная и мирная, хотя доктору ли Боголюбову не знать, с какими ужасающими страданиями подчас она бывает сопряжена, также совершается исключительно после приговора, принятого Судией всех, но в крошечном пространстве времени от первого крика до последнего вздоха мы все-таки наделены свободой и вольны поступать либо как любящие истину и Господа дети, либо как человекообразные обезьяны, повинующиеся исключительно собственным инстинктам. А посему – отставим предопределение. Освобожденный от власти рока человек по собственной воле и чувству долга следует в Красноозерск, прибывает туда в четыре пятьдесят утра и, дождавшись первого автобуса, отправляется в град Сотников, где взошел, расцвел и был убит революционными заморозками иерейский род Боголюбовых. «Вокзал, несгораемый ящик…» – твердил про себя вдруг всплывшую строчку Сергей Павлович, пробираясь через зал ожидания, битком набитый галдящим, спящим, жующим и кормящим своих детенышей народом. Его поезд уходил через пять минут. Он наступил на чью-то ногу, споткнулся о чемодан и едва не рухнул на молоденькую цыганку в цветастой шали, чьи маленькие смуглые груди жадно сосали два крупных младенца в грязных чепчиках. Младая Земфира, прости и прощай. И вовсе не ящик, а Ноев ковчег, пропахший потом, тоской ожидания и запахом дрянных сосисок, кипящих в кастрюле на буфетной стойке.

Он вылетел на перрон, глянул налево, посмотрел направо и, увидев перед пятым путем табло с бледными цифрами 6 и 3, со всех ног бросился к своему поезду. «До отправления поезда шестьдесят три осталась одна минута», – прогремело над ним, но Сергей Павлович уже подбежал к седьмому вагону, протянул тучной проводнице билет, по трем железным ступеням поднялся в тамбур и перевел дух. Поехали. Лежа на верхней полке и краем уха ловя быстрый шепоток и звуки поцелуев молодой пары внизу, он представлял себе поезд, с утробным ревом и сухим перестуком колес несущийся по шарообразному телу Земли, саму Землю, тяжко нагруженную несметными человеческими толпами, огромными городами, грохочущими заводами и медленно плывущую вкруг Солнца, непроглядную бездну Космоса и мерцающую где-то в отдаленнейшей его глубине ослепительно-яркую точку, указывающую на присутствие Бога, предвечного, непостижимого и всемогущего, Создателя Вселенной и Движителя неустанного хоровода планет, звезд, судеб, рождений и смертей. И к Нему, Устроителю жизни, из глубины души воззвал Сергей Павлович и молил послать ему в провожатые ангела, который, как Товию, благополучно привел бы его к заветной цели, а затем столь же благополучно и мирно проводил бы его домой, дабы он мог испросить прощения у своей возлюбленной и вместе с ней насладиться радостями счастливого супружества.

– Ну, Жор… не надо… там человек… неудобно, – сквозь стуки, шумы и скрипы бегущего поезда услышал он слабый женский голос, которому отвечал голос мужской, молодой, настойчивый и страстный:

– Да он спит мертвым сном… Я погляжу.

Сергей Павлович поспешно натянул на голову простыню.

– Товарищ! – позвали его.

Он молчал.

– Эй… товарищ! – окликнули его снова.

Он задышал громко и ровно и повернулся на правый бок, лицом к стенке.

– Спит без задних ног… Я говорил… Валечка… – против воли прислушивался Сергей Павлович, ожидая неизбежной развязки, каковая немного погодя и наступила, выразившись в тихом протяжном стоне, явственно прозвучавшем во вдруг наступившей тишине.

Поезд встал. Доктор Боголюбов яростно ткнул кулаком в тощую подушку. Падение нравов удручающее. Слыханное ли дело – предаваться любовным утехам в купе, имея над собой совершенно лишнего в подобных случаях спутника, соглядатая и слушателя? Положим, они уверены, что он спит. Но что это меняет? Где скромность, привитая взыскательным воспитанием? Стыдливость, побуждающая человека воздерживаться от непристойных жестов, дерзких слов и оскорбляющих общественную нравственность поступков? Неужто образцом для подражания станет житель глиняной бочки Диоген, у всех на глазах занимавшийся рукоблудием и при этом приговаривавший: «Вот кабы и голод можно было утолить, потирая живот»?

Сон не шел. Сергей Павлович резко повернулся на другой бок – лицом в темноту, едва рассеивающуюся от мимолетного слабого света убегающих назад станций. Может ли он ответить на прямой как штык вопрос: а что, собственно, все это значит? Помилуй Бог, для чего было ему кричать Ане, что она предала его? Пес бешеный. Мир гадок, подл и грязен – но при чем здесь она, его любовь и его единственная надежда в этой жизни? Анечка! Ему стало жарко. Не вагон, а душегубка. Он откинул простыню, повернулся на спину и прошептал, обращаясь к Создателю: «Вот я, Господи. Не утаи от меня, что хочешь сделать. Будет ли разлука с желанной моей темна и долга, будто зимняя ночь? Или возвратишь меня к ней, и обниму ее, и она вновь откроет мне себя, и мы станем с ней одной плотью, как заповедал Ты Адаму и Еве и всякому верному мужу честной жены? Он без нее, она без него – да как ему жить дальше с пересохшим от беспрестанной тоски сердцем?»