– Когда-нибудь, – Игнатий Тихонович бросил прощальный взгляд на оставшийся позади серый дом, – его снесут… Храму подобает стоять на крови, а дому, тем более такому – нет!

– Вся страна на крови – и ничего, – Сергей Павлович криво усмехнулся. – Шатается, а не падает.

У сотниковского старожила, однако, мысли шли своим чередом.

– И памятник вместо этого сарая безликого! – воскликнул он. – Невинно убиенным – от скорбящих потомков. Что-нибудь в таком роде…

– Памятник? – желчно переспросил Сергей Павлович. – Скорбящие потомки? Где вы их видели, мой дорогой? Можно подумать, вы не летописец, что вы не давали себе клятву: правду и ничего кроме правды, а сочинитель одических песнопений. Широка страна моя родная… Кто спорит. Широкая страна с короткой памятью.

Игнатий Тихонович потускнел лицом и взором.

– Вы, наверно, правы… Но все-таки… – быстрыми шажками он забежал вперед и, обернувшись, вопросительно посмотрел на своего собеседника. – Когда-нибудь… может быть… Поставят, как вы думаете?

– Жаль только, – с неумолимостью неподкупного судьи отчеканил Сергей Павлович, – жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе.

Тут их пути разошлись, имеется в виду, что сотниковский житель и московский гость, дойдя до конца прогулочной тропы, последнего фонаря, свежевыкрашенной в голубой цвет круглой беседки и поросшего плотным кустарником крутого обрыва, взяли налево и двинулись по Проезжему переулку, меж тем как река несла свои тихие воды в другую сторону, на восток, к цветущим лугам и белым стенам Сангарского монастыря. По смутным соображениям доктора Боголюбова, переулок должен был привести их к улицам генерала и графа Павлинцева и разорителя святых могил Рогаткина, каковые они миновали нынче утром, следуя от автостанции по дощатому тротуару улицы Калинина в центр града Сотникова.

– Круг почета? – осведомился он у вожатого.

Тот кивнул и призвал доктора хотя бы на краткое время совлечь с себя ризу печали и сполна насладиться прелестью проулков, переулков и улочек, заросших травой, стиснутых заборами и роскошными вишневыми садами.

– Глядите! Любуйтесь! Дышите! Здесь не воздух – нектар! – И, подавая пример несчастному жителю мегаполиса, протравленному угарным газом и никотином, Игнатий Тихонович, как выброшенная на берег рыба, открыл рот и совершил несколько глубоких вдохов. – Глоток жизни, уверяю вас!

– У меня и так голова кругом, – пробормотал Сергей Павлович.

– От воздуха?

– Вот именно, – усмехнулся доктор, превратно перетолковывая маленькую гордость местного жителя в духе некоего историко-политического обобщения. Дескать, ни сады, ни цветы, ни луга, ни колосья вкупе с полуденным зноем не в состоянии очистить воздух сего града от сладковатого запаха некогда пролитой здесь невинной крови и горького привкуса слез.

Да. Летними ночами призраки минувшего медленно выступают из-за плодоносящих вишен. В резком свете луны облекшийся в тень Петр Иванович снова и снова прощается с младшим Боголюбовым. Помни обо мне! – заклинает он. Видно его лицо измученного старика. Глубоко запавшие глаза. Морщины. Между тем, он ровесник Сергея Павловича. Как не ужаснуться бездне страданий, в каковую Божьим попущением и дьявольским коварством был ввергнут сей воин Христов! В нем, однако, нет темного мстительного чувства к тем, кто повинен в его безвременной и мученической кончине. Словно святой Георгий – змея, христианин победил в нем подверженного земным страстям человека. Мне отмщение, и Аз воздам, – слышен в ночной тиши его слабый голос. Дует теплый ветер, едва шелестят травы и листья. А я говорю вам, – продолжает Петр Иванович, – любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Сергей Павлович с каменным упорством отрицательно качает головой.

– Если я отягощен скорбным знанием, если я помню, могу ли я простить?! – взывал он к Игнатию Тихоновичу.

Тот поджимал губы, вздымал седенькие бровки и мямлил, что христианское вероучение, как это написано, представляет собой бремена неудобоносимые, можно даже сказать – невыносимые. Подставить левую щеку? Теперь он пожимал плечами в знак полной невозможности дать здравое объяснение такому запредельному требованию. Любить врагов? С чрезвычайным усилием и потому вряд ли искренне, о чем бывший учитель судил хотя бы по своему отношению к преподававшему в их школе словеснику, закосневшему в пороках пьянице, лгуну и похотливому козлу. Завершилось скандалом и взаимной ненавистью. По сей день не кланяются, встречаясь. Проживает, кстати, здесь, в Проезжем переулке, имея свой дом и сад. Благословлять проклинающих? Игнатий Тихонович развел руками.

Переулок плавно перетекал в улицу Строителей, она наискосок сбегала вниз, оставляя слева улицы Павлинцева и Рогаткина, и выходила к городской бане, откуда рукой было подать до автостанции. Возле бани за деревянным столиком сидели обнаженные по пояс крепкие молодые люди с накинутыми на плечи полотенцами и цедили пиво из стеклянных кружек. Сергей Павлович сглотнул слюну.

Человек от рождения пленен страстями, от которых окончательно избавляет его только смерть. В каком-то смысле между христианством и смертью можно поставить знак равенства, ибо они почти в одинаковой степени стремятся похитить человека из жизни. Левую щеку! Да где это видано. Игнатий Тихонович приостановился и вытер платком вспотевший лоб. Жарко. Сегодня двадцать пять, а на солнце и того больше. Они вышли к дороге, темно-серой, с черными блестящими заплатами недавно положенного битума. По ту сторону березками и молодыми елочками брала короткий разбег Юмашева роща, а затем тянулась к высокому ясному небу зелеными шапками мачтовых сосен.

– Значит, – Сергей Павлович остановился на обочине, пропуская дребезжащий грузовичок, – никому ничего не прощать?

– Голубчик мой! – ласково обратился к нему чистенький, но – стало заметно – уже порядком уставший старичок. – Я вам… у меня чувство, будто мы с вами знакомы не каких-нибудь, – он склонил голову над запястьем с древней «Победой», – шесть часов, а по меньшей мере шесть лет. И вы меня простите, ради Бога, если я вдруг… нечаянно… неосторожной, так сказать, рукой… нечуткой… Мои убеждения, по сути, вовсе не религиозные, а, скорее, мировоззренческие… Какая, в самом деле, религия без загробной жизни, а я в нее не верю и теперь уж никогда не поверю. Пантеизм, – продолжал Игнатий Тихонович, первым вступая на размякший от полдневной жары асфальт, – просто-напросто наиболее близок… Вносит гармонию. Гармонию, покой, равновесие, разум, – перечислял сотниковский летописец, мелкими шажками переходя дорогу. – И вечная жизнь в превращениях природы… пока наша земля не сгорит в последнем пламени. Конец всех летописаний. А вы… еще раз простите великодушно старого провинциала… ваша вера еще не укоренилась в вашем сердце, вот почему вы так страстно кидаетесь на ее защиту. Вы сами себе все время задаете вопрос: верите ли вы или не верите? Прощать или не прощать? Голубчик! Не можете – не прощайте. А когда сможете – вы будете уже не вы, а совсем другой человек. Какой? Вот уж не знаю. Я знаю, что христианство слишком велико, обыкновенный человек его не вмещает. Но вам, может быть…

– Мне? – горько усмехнулся Сергей Павлович. – Мне умереть и заново родиться… Без мрака в душе и смуты на сердце. И тогда там, – он указал на небо, сияющее над соснами Юмашевой рощи, – во мне признают сына, который уходил, но вернулся.

В лесу сильно и горько пахло разогретой на солнце хвоей. Шуршала под ногами тронутая желтизной трава, вызвавшая у местного Нестора сетования на отсутствие дождей, третью неделю обходящих стороной сотниковскую землю.

– А вишни в садах немеряно, – вскользь обронил Сергей Павлович.

Его спутник мягко улыбнулся. Сразу видно – дитя асфальта. А картошка? Огороды? В наше время жизнь без полных закромов разрушает нервную систему; и, напротив, сколь умиротворенно встречает человек завтрашний день, если в погребе его дома или в деревне, у родичей, припасено мешков десять картошки и сотня банок с огурцами, помидорами и прочими соленьями-вареньями, приготовление которых подчас приобретает черты некоего священнодействия, становится ритуалом, обрядом, торжеством земледелия и своего рода жертвой, принесенной на домашний алтарь-очаг. Владела маленьким погребком и Серафима Викторовна, куда она спускалась примерно раз в неделю и откуда возвращалась величественной Церерой с дарами плодородия в образе трехлитровой банки помидоров, засоленных вместе с укропчиком, чесночком, сельдерейчиком и еще черт знает с чем, что побуждало Игнатия Тихоновича после краткого блаженства во рту величать супругу мастерицей, кудесницей, волшебницей и прочими превосходнейшими титулами. Погребок опустел; пять соток под городом заросли травой. Не передать, как грустно.