– Ладно, ладно, – грубовато приободрил его Сергей Павлович – в точности, как нынешним утром при упоминании ожидающей летописца дрянной койки в доме для престарелых и тусклом, безрадостном угасании. – Найдется для вас еще один погребок. Или уже нашелся.

Игнатий Тихонович промолчал, однако взглядом и видом дал понять, что примет любой уготованный ему Провидением жребий. Но сухо и жарко было в Юмашевой роще, и бывший учитель заметно порастерял прежнюю прыть. Тут кстати или совсем некстати лег перед ними довольно глубокий овраг с петляющей вниз, к почти пересохшему ручейку, тропинкой, и старичок Игнатий Тихонович попросил о привале.

– Жаль, – заметил Сергей Павлович, – не захватили воды…

– Да, – отозвался его спутник, – пить хочется… Раньше можно было из ручья. Мы в молодости, когда в роще гуляли, всегда из него… – С этими словами он опустился на траву и умолк. Доктор Боголюбов присел с ним рядом.

Легкий ветер пробежал по верху, сосны чуть качнули своими вершинами, и где-то неподалеку с глухим звуком ударилась о землю сорвавшаяся с ветки шишка.

– Так и мы… – болезненная улыбка промелькнула на утомленном лице летописца. – Падаем с ветвей жизни, исчезаем… И возвращаемся ли? – задумчиво вопросил он, подняв седую голову к темно-зеленым вершинам и ярко-синему небу. – Христианство ваше… мой, с позволения сказать, пантеизм… это, если желаете, костыль, на который я при случае могу опереться… всякая другая вера… – медленно продолжал Игнатий Тихонович, – мировоззрение… все теряет смысл перед вечностью, из которой мы пришли и в которую бесследно уйдем… Вечность! Чувствуете ли вы, как звучит здесь это слово? Как со страхом и готовностью отзывается на него наша плоть? Нет! Вы еще молоды. Вам жить, любить, страдать, искать истину или, скромнее, правду… Вам бороться. И помните, – возвестил он, – всякий велик относительно величины, с которой он вступил в борьбу. Разве не велик вступивший в борьбу с миром и победивший его? И разве не более велик тот, кто вступил в борьбу с самим собой и победил себя? Но согласитесь, самым великим должен быть признан тот, кто боролся с Богом…

– И победил? Или почетная ничья – с новым именем и хромотой на всю оставшуюся жизнь? Но объясните мне – как бороться с тем, кого нет? Вечность – есть, это я понял. А Бог?

Игнатий Тихонович тяжело поднялся на ноги и по тропинке стал спускаться вниз, к пересохшему ручью. Сергей Павлович последовал за ним, сломанной на ходу веточкой отмахиваясь от густо звенящих вокруг комаров.

– Вечность… – бормотал уставший старичок, – Бог… Бог… вечность… Всего лишь символы. Да-да. Среди этих сосен убили вашего прадеда. Где он? В другой жизни? У Бога? В вечности? Или взят землей – той же вечностью? Всего лишь слова… Человек спасает свое сознание от непостижимого и, как дитя, лепечет: Бог… вечность… А что там, за ними?

Он оступился и едва не упал. Тремя быстрыми шагами Сергей Павлович опередил спутника и пошел впереди, оглядываясь и выражая готовность подхватить Игнатия Тихоновича в случае какого-либо нового казуса, тем более – падения, чреватого неприятнейшими последствиями для старых костей, в виде, например, перелома шейки бедра, уж доктору ли Боголюбову, скоропомощному врачу этого не знать.

– Но я не думаю, – говорил он, бдительно присматривая за опасливыми движениями старичка Столярова, – больше того: я даже мысли не допускаю, что Петр Иванович… и его отец, мой прадед, здесь лежащий… и другие, повсюду погребенные и непогребенные… что они принимали смерть исключительно из любви к символу… к слову, напрасно пытающемуся объяснить суть бытия… Они живого Бога любили, Игнатий Тихонович, Христа, Слово воплощенное, любили всем сердцем, всем естеством и всеми помыслами своими, и между жизнью без Него и смертью с Ним выбирали смерть. Потому что для них… заметьте, я не о себе, ибо не осмеливаюсь… для них смерть с Ним – жизнь вечная.

В душной глубине оврага они переступили через ручеек, едва слышно жалующийся вековым соснам, что он иссыхает от сухости земли и скупости неба. Сотниковский старожил мимоходом указал спутнику на высохшие и утратившие свой блеск камни, еще не так давно выстилавшие ложе шумного и быстрого потока. Затем по такой же извилистой тропинке они выбрались наверх и двинулись в глубь рощи.

– Овраг, – тяжко дыша, обернулся к доктору Игнатий Тихонович, – можно обойти… Когда их везли… вашего прадедушку… игуменью и аптекаря… они вон там, – он указал налево, – объехали… Но мы с вами напрямую…

Справа, сквозь сосны, проблескивала река с густым и пестрым разнотравьем на берегах и нависшим над водой ивняком.

В легкой дымке жаркого дня сияли над градом Сотниковым золотые главы Никольского храма, при взгляде на которые у Сергея Павловича защемило сердце. Надо же! Единственный остался в Сотникове боголюбовский храм… Он обернулся, словно прощаясь, словно удаляясь неведомо куда, словно до гробовой доски желая сохранить в сердце живое цветение земли отцов, земли обетованной, счастливой и горестной, – и что он увидел, неотступно следуя за местным Нестором, упорно преодолевающим густой подлесок? Неподалеку от храма здание больницы под зеленой, свежеокрашенной и еще отливающей маслянистым блеском крышей. Городские дома разного калибра, но ближе к окраине сплошь принимающие размер и облик деревенских изб и по склону спускающиеся к полю, разбитому на любовно возделанные участки с крошечными домиками и обтянутыми тускло-блестящей пленкой теплицами. Лениво бредущее к реке стадо коров. Скромный виноградник насадил Ты здесь, Боже; но для полноты бытия и верной любви вовсе не обязательны роскошные кущи. Вот почему в последней главе многолетнего труда Игнатия Тихоновича не исключены следующие строки: в таком-то году, месяца такого-то, поутру, прибыли и поселились в граде Сотникове Сергей Боголюбов, происходящий из тех Боголюбовых, что и в минувшем, и в сем веках несли иерейскую службу в здешней Никольской церкви, но не священник, а врач, впрочем, Бог весть, быть может, и он найдет свое призвание в каждодневном совершении бескровной жертвы и будет совмещать два вида попечения: в белом халате – о человеческой плоти, а в ризе поверх подрясника – о человеческой душе, чему имеем мы превосходнейшие примеры в нашей истории, упомянем в связи с этим хирурга и архиепископа Луку, а также известного ныне о. Валентина Чаплина, добросердечного пастыря, прекрасного отоларинголога и отменного гомеопата; и его супруга Анна Боголюбова, поступившая на службу в интернат для детей-калек.

– Анечка! – шепнул Сергей Павлович вставшей ему на пути березке. – И в самом деле: что нам Москва?

Ветка хрустнула под его ногой. Он вздрогнул. Другой лес возник перед ним – не этот, насквозь пронизанный жаркими солнечными лучами, сухой и светлый, а темный, с лохматыми осенними тучами над острыми вершинами елей и болотом, в котором едва не окончились его дни. Он изумленно качнул головой. Даже подумать страшно, что было бы с ним, с его единственной жизнью и засыхавшей в тоске душой, если бы не просиявший перед ним в ту ночь белый старичок, так чудесно и так просто указавший ему дверь, которую непременно надо постараться отворить всякому человеку… Открыл он ее? Вошел? Знают о том Бог, Симеон преподобный и дед Петр Иванович.

Но разве оказался бы он здесь, в Юмашевой роще, если бы застыл на пороге или же не прикладывал усилий, чтобы открыть тяжелую дверь?

Высоко над ним прошумели вершины сосен. Он поднял голову. Нестерпимо-ярким светом полыхнуло в глаза огромное небо.

– Вот я, Господи, – со счастливой покорностью молвил Сергей Павлович. – Да будет воля Твоя… Как у Тебя на небе, так и здесь, где гостим… Убереги меня от малодушия, неправды, искушений плоти и духа… Дай мне, Отче, когда приду, ответить Тебе, и преподобному, и Петру Ивановичу: я искал – и нашел.

– Что вы там рассматриваете?! – услышал он голос Игнатия Тихоновича. – Идите сюда!

4

Сергей Павлович Боголюбов стоял посреди окруженной соснами поляны, рядом с тремя росшими из общего корня молоденькими осинками, положив руку на теплый ствол одной из них. Здесь ли убили старца Иоанна Боголюбова, прадеда, и, убив, здесь же и закопали, либо в другом месте Юмашевой рощи – мертвым его останкам не все ли равно, где лежать? Игнатий Тихонович, правда, втолковывал, что, по предпринятому им несколько лет назад в связи с трудами над летописью тщательнейшему исследованию, другой такой подходящей для черного дела поляны в роще нет. Законный вопрос: изменилась ли здешняя местность за минувшие почти семь десятилетий? Располагавший старыми съемками лесничий уверил, что существенных перемен не произошло. Ни сплошных вырубок, ни жестоких ураганов, ни опустошительных пожаров. Только сосны стали выше. Вот почему в летописи именно эта поляна указана как наиболее вероятное место казни старца, игуменьи и аптекаря.