Де Ботереллис окинул его ледяным взглядом:

— Не ставите ли вы под сомнение мудрость Святого отца, провозгласившего праведность христианских обычаев, существующих с незапамятных времен?

К счастью, у Джона хватило благоразумия смолчать— даже коронер не может чувствовать себя в безопасности, если его обвиняют в ереси и богохульстве.

— Сколько можно тянуть? — возмутился шериф. — Продолжайте.

Он отступил в сторону, и регент осенил крестным знамением кипящую поверхность воды; его движение в точности повторил почти слившийся со стеной Томас.

Страж подтолкнул Фитцхая к краю чана. Тот отпрянул, изрыгая последнюю порцию ругательств. Один из охранников схватил его за левую руку и потянул ее к воде. Наконец, приняв неизбежное, крестоносец прокричал:

— Чему быть, тому не миновать! Отпустите, я сам.

С диким воплем отчаяния и решимости он погрузил руку в булькающую парящуюся жидкость. Крича от боли сквозь сцепленные зубы, он наклонился так, что плечо почти исчезло под водой, шаря рукой по дну, пытаясь нащупать лежащий там камень.

Издав оглушительный рев болезненного триумфа, он всем телом рванулся вбок, выбрасывая камень из чана с кипятком. Пролетев через всю камеру, камень ударился в стену, отскочил и упал на грязный пол, почти невидимый в валившем от него пару.

Фитцхай скорчился от боли и рухнул на колени, не зная, что делать, прикрывая здоровой рукой обожженную. Томаса де Пейна тошнило под стеной до тех пор, пока Джон не прикрикнул на него, приказав взять себя в руки и заняться делом: что бы там ни было, все произошедшее надлежало записать на пергамент.

Шериф и регент о чем-то негромко переговаривались между собой, а вооруженные охранники тем временем, проявляя сочувствие, насколько это было возможно, чтобы не привлечь внимания шерифа или Ральфа Морина, подняли Фитцхая с земли. Они помогли ему удержаться на ногах, пока с другого конца камеры к нему не подошел с несколькими пучками свежего сена и тряпками тюремщик Стиганд. Давно привыкший к подобного рода вещам, он осмотрел ожоги с клиническим интересом, изучая яростно-красную кожу, быстро вздувающиеся волдыри и местами отошедший верхний слой.

Обложив обожженную конечность свежим сеном, что только усилило и без того невыносимую боль несчастного, он обмотал руку грязными тряпками, словно для того, чтобы она не рассыпалась на куски.

Томас де Ботереллис закончил диалог с шерифом и обратился к Фитцхаю, который, с лицом белее снега, бессильно привалился к плечу одного из стражей.

Ваша судьба будет решена в полдень, когда мы осмотрим руку. Покраснение кожи считается допустимым и неизбежным, поэтому приниматься в расчет не будет. Однако, если Всевышнему угодно будет сделать так, что на руке обнаружатся волдыри, отставшая кожа или нагноения, это станет доказательством вашей вины.

И тебя повесят! — жизнерадостно добавил шериф.

После заседания выездного суда! — уточнил Джон, — потому что убийство, в совершении которого вы его обвиняете, было занесено в мои записи раньше, чем вы его арестовали.

Де Ревелль снисходительно вздохнул: — Ладно, какое бы решение ни было принято о времени повешения, он все равно отправится назад, в тюрьму.

— Не надо выносить приговор до суда, Ричард, — загремел голос коронера. — Давайте дождемся полудня и осмотрим руку. Как знать, может, произойдет чудо, доказывающее, что перед нами ни в чем не повинный человек.

Взгляд, которым наградил его шериф в ответ на благоглупости, красноречиво дал понять коронеру, что шурин верит в справедливость Божьего суда не более чем сам Джон, и просто хочет побыстрее повесить подозреваемого, чтобы заслужить похвалу епископа.

— Посмотрим, коронер, посмотрим.

Длинная стена с зубчатыми башнями вытянулась вдоль шумной пристани. От кораблей всех размеров со свернутыми на реях парусами у причала не было свободного места. Грузчики сновали по дощатым трапам, перетаскивая бочки, тюки и ящики; палубы опускались все ниже и ниже по мере того, как на побережье Солента усиливался отлив.

Гвин из Полруана переходил от таверн к постоялым дворам, а от постоялых дворов к пансионам, коих было множество на оживленном портовом побережье длиной в полмили. Хижины, лачуги и наспех выстроенные складские амбары загромождали территорию; среди них своей основательностью выделялись каменные дома судовладельцев и торговцев шерстью. Гвин прибыл накануне вечером после того, как прочесал на побережье порты поменьше — Лайм, Бридпорт, Веймаут и Пул. Нигде следов Хьюберта де Бонвилля ему обнаружить не удалось, и теперь все свои надежды он возлагал на Саутгемптон. Ему представлялось маловероятным, чтобы возвращающийся на родину из Крестового похода воин пересек пролив восточнее, если группа, в которую входил Фитцхай, направлялась к Харфлеру, что на берегах Нормандии.

К середине утра массивный корнуоллец успел посетить с полдюжины припортовых питейных заведений, и даже его железный организм начал ощущать последствия употребления эля, кружку которого приходилось выпивать в каждой из посещаемых им таверн. Чтобы немного передохнуть, Гвин присел на минутку на швартовую тумбу — обрубок ствола, вмонтированный в каменную пристань, со следами канатов тысяч швартовавшихся к ней кораблей. Один из таких кораблей был привязан к тумбе и сейчас, и канаты поскрипывали, когда корпус судна покачивался на легких волнах, приходящих из открытого моря со стороны острова Уайт.

Это был фламандский корабль, на который тюк за тюком погружалась английская шерсть. Тюки втискивали в огромные мешки из дерюги и накрепко привязывали канатами. Пары переносящих тюки грузчиков непрерывной цепочкой растянулись по трапу.

Через некоторое время в голове у Гвина посветлело, и он неожиданно обнаружил, что проголодался и ему необходимо что-нибудь твердое, чтобы впитать булькающее в желудке озеро пива. Поднявшись со швартовой тумбы, он зашагал по диагонали через оживленную пристань, по которой сновали развозчики с ручными тележками, мускулистые грузчики, моряки и торговцы. Волы и ломовые лошади волокли со скрипом тяжелые груженые повозки с горами тюков шерсти, бочонками или кувшинами вина, кегами сушеных фруктов из южной Франции, сушеным мясом и рыбой для снабжения королевской армии в Нормандии. В воздухе витали сотни самых разных запахов, от аромата дорогих заморских приправ до вездесущей вони навоза, кучки которого, оставленные волами и лошадьми, виднелись повсюду.

Маневрируя между пахучими лужами и переступая через канаты, Гвин направлялся к очередной таверне — большому деревянному строению с оштукатуренными стенами, крытому гонтом из древесной коры. Над единственной дверью таверны висела грубо сделанная позолоченная металлическая корона. Внутри, в дымном и шумном помещении, кипела такая же бурная деятельность, как и в доках снаружи. Пользуясь преимуществом своего роста и веса, Гвин пробил себе дорогу к свободному месту на деревянной скамье под окном, представлявшим собой не более чем дыру в стене с вертикальными деревянными перегородками.

После довольно долгого непонимания неряшливая девушка, которая, судя по акценту, была родом, скорее всего, с далекого севера, наконец-то поняла корнуолльский диалект гиганта и принесла ему булку грубого хлеба, сыр, баранину и очередную порцию пива. Наполняя желудок, Гвин заглянул в кошелек, проверяя состояние своих финансов. Две ночи он провел в дороге, еще две ночевки понадобятся, чтобы вернуться в Эксетер. Таким образом, вся поездка обойдется по меньшей мере в восемь пенсов, и Гвин подумал, что коронер Джон, наверное, достаточно богат, раз позволяет себе такие траты.

Он знал, что рыцарь получает какие-то доходы от партнерского участия в торговле шерстью, но Гвин подозревал, что часть конфискованного имущества, вырученных от его продажи денег и штрафов его хозяин утаивает от казны, чтобы покрывать текущие расходы.